О честности и правдивости

На другой день по выходе из больницы Павел все рассказал матери.

* * *

Мать не забранилась и не зарыдала. Она долго молча сидела за столом напротив сына, склонив на грудь седую голову. Потом поднялась. Вот она - первый его судья! Каждая жилка в нем напряглась до отказа, по лицу разлилась мертвенная бледность, еще неокрепшие после болезни силы, казалось, снова покидали его. «Откажется? Оттолкнет? Мама...»

Клавдия Васильевна медленно, с трудом передвигая ноги, подошла к сыну и крепко прижала его голову к своей груди. Павел в изнеможении закрыл глаза и опустился перед ней на колени.

- Я буду утешена тем, что она... совесть твоя, решила правильно, - тихо, но твердо произнесла мать. - Иди... Павлик!

И Павел пошел. Он знал, что его ждет возмездие. Но он уже не боялся его. Перед уходом он крепко обнял и поцеловал мать. Выходя, даже поправил шапку перед зеркалом. Мелькнула знакомая, но почти неузнаваемая фигура высокого, тощего молодого человека, с бледным до синевы лицом, с новым выражением твердой решимости в глубоко запавших серых глазах.

А Клавдия Васильевна, облокотившись на стол и прижав ладони к вискам, долго сидела в тягостном раздумье. Откуда же грянул гром?

Муж ее умер, когда Павлу исполнилось три года. Старший сын работал инженером, одна дочь - врачом, другая - учительницей. Все они давно разлетелись в разные стороны, с ней оставался младший - Павлик, родившийся значительно позже трех первых детей. Мальчик был слабосильным, нервным, впечатлительным. Она, Клавдия Васильевна, дрожала за его здоровье. Это она и развила в нем любовь к спорту, с раннего детства привив ему вкус к гимнастике, к холодным обтираниям, к физкультуре. А вот воспитанием его характера она занималась мало. Теперь она это видит: да, мало!

С матерью он был ласков, даже нежен. Умел рассеять любое ее огорчение, вносил в ее трудовую жизнь бодрость, юное веселье. Он был ее светом, теплом, он как бы защищал ее от надвигающейся старости. Павел заявил, что по окончании школы он от нее не уедет, а будет работать в колхозе. Учиться дальше можно, в конце концов, и заочно. Старушка была счастлива: впереди светло, безоблачно...

И вот: трус и лжец. Да, да! Она вспоминает теперь, что он с самого раннего детства был боязлив. Он боялся заходить в темную комнату, ни за что не оставался в доме одни. Особенно боялся наказаний! Все это тогда умиляло, казалось смешным в милом, ласковом ребенке. И она не боролась с его трусостью.

Уходя на работу на целый день, она поручала мальчика до прихода старших детей из школы соседке, грубой, невежественной женщине, у которой был только один метод воспитания: запугивание ребенка. «А вот тебя утащит чужой старик! А вот тебя сейчас заберет милиционер!» Даже из матери она делала для ребенка пугало: «А вот я расскажу все матери! А вот мать придет - она тебе задаст!»

И хотя мать никогда не наказывала Павлика, он бросался к ней, дрожа, как осиновый лист. И, не давая ей выговорить ни слова, спеша предупредить жалобы тети Марфуши, начинал лепетать всякую чепуху, вроде: «Мамочка, тетя Марфуша - она совсем почти слепая... у нее глазки маленькие-маленькие. Она думала, что это я курицу гонял, а это вовсе Петька...» Вместо того, чтобы тут же разоблачить его ложь и разъяснить, как нехорошо сваливать свой проступок на другого, мать смеялась над «маленьким трусишкой», над его «сочинительством», никогда не задумываясь над тем, как это все отражалось на формировании его характера. Смеялись и ее старшие дети, когда Павлик сочинял им всякие небылицы, чтобы оправдать свой проступок.

Клавдия Васильевна вспоминает: так было изо дня в день, изо дня в день. Она не боролась с трусостью, трусость же рождала ложь. А ложь, рожденная трусостью, - самая злокачественная ложь. Может быть, она и задумалась бы, если бы Павел был грубым, дерзким, эгоистичным. Но мальчик был добрый, ласковый. Когда проступок его обнаруживался, он с рыданиями просил прощенья. А мать не выносила его слез, все ему прощала, лишь бы ребенок был покоен и здоров.

- Да, да... любила слепой, неразумной любовью, - шептала Клавдия Васильевна, сидя в одиночестве за столом и крепко сжимая ладонями виски.

Учился Павел не блестяще, но и особых жалоб на его отставание не было. Он был «средний» ученик: двоек не получал и особых проступков не совершал. А доля многих так называемых «средних» учеников в наших школах весьма незавидная: на них мало обращают внимания. Хорошие и отличные ученики, яркие индивидуальности, доставляют учителю удовлетворение, радость; плохие, недисциплинированные, лентяи - тоже своего рода «яркие индивидуальности» - отнимают много сил, времени. Те и другие постоянно на виду, надолго сохраняются в памяти. А «средний» ученик не доставляет ни радости, ни горя, и учители иногда даже затрудняется обрисовать его характер.

Правда, учителя не могли не знать, за что товарищи прозвали Павла Осипова «заливалой». И сами иногда говорили: «Павлик соврет - недорого возьмет». Но пока это качество Павлика никому, кроме него самого, не приносило ощутимого зла, никто - ни учителя, ни пионервожатая, ни позднее комсомол - не интересовался, откуда взялась и каким образом развилась в мальчике привычка лгать. Клавдия Васильевна не помнит, чтобы кто-нибудь из школы когда-нибудь заговорил с ней об этом. Впрочем, нет, был один случай...

Павлика недавно приняли в комсомол. Однажды он, вместо того, чтобы пойти в школу, проторчал целый день в кузнице, где что-то мастерил для себя. Дома он ничего, конечно, об этом не сказал, а в школе на другой день сочинил какую-то небылицу. Классная руководительница сообщила секретарю комитета комсомола: вот, дескать, комсомолец-новичок, правду от него не узнаешь, займитесь им. Секретарь комитета - Клавдия Васильевна хорошо знает в лицо этого юношу - Ваня Алексеев, шустрый, разбитной парнишка, прибежал в дом к Осиповым. Тут все раскрылось. Павел расплакался и дал слово, что он не будет нарушать дисциплину и не будет обманывать. Он ведь пропустил уроки в первый раз.

На другой день Павел встретил мать необыкновенно оживленный, чем-то очень довольный. «Мама, я сегодня выполнил комсомольское поручение! - Какое же? - Ваня Алексеев посылал меня в правление колхоза договариваться насчет лошади. Нам нужно воды на каток навозить. Я пришел и сказал прямо, что я от директора школы... - Позволь, но тебя же послал Ваня, а не директор? - А Ваня сам сказал: «Ты не говори, что я послал, а скажи - от школы». Понимаешь, мама? Ну, я сказал «от директора» - это ведь все равно. Ведь мы же не для себя обманули, а для всех ребят...»

Клавдия Васильевна тут же намеревалась пойти к директору и побеседовать, но ее срочно вызвали на работу, а потом так она и не сходила. А Павлик вместе с Ваней Алексеевым, учеником десятого класса, так и остались в убеждении, что для себя обманывать нельзя, а для общего дела можно...

- Ах, как мало я обо всем этом думала! - продолжала шептать про себя Клавдия Васильевна, раскачиваясь за столом всем корпусом из стороны в сторону, как от зубной боли. - Павлик, Павлик... Это должно было случиться рано или поздно... Должно было...