СЕРДЦЕ БОГА

. . . . . . . . . . . . . . . . .  В семьдесят первом мать моя Валентина поступила на истфак нашего  областного педвуза. Была даже выбрана комсоргом  курса– но потом, вдруг, отучившись два года, взбрыкнула: я, мол, не хочу быть скромной учителкой, ждёт меня и манит иная стезя - журналистки, писательницы, путешественницы, международного обозревателя или телевизионного ведущего! Откуда взялась тогда эта фантазия, мамахен не рассказывала. Чего она тогда начиталась? Чего насмотрелась? Фильм «Журналист»? Книгу «Остановиться, оглянуться»? Или заграничный бестселлер «Вторая древнейшая профессия»? А, может, на неё подействовала телепередача «Международная панорама»: «Солнце сияет над крышами Парижа, но это не радует простых французов: инфляция, безработица, безудержный рост цен…» Короче, в один прекрасный день моя юная матерь Валентина Веселова вдруг забрала из тихого областного «педика» свои документы и рванула в Москву, поступать на журфак. И – благополучно провалилась. Она ведь даже не ведала, что требовалась иметь публикации, писать творческое сочинение… Но, видать, отрава вольной  жизни глубоко проникла тогда в её кровь – а, может, подействовали сладкие миазмы вечно молодой и суетной Москвы. Сказался и мамашкин деятельный темперамент, и общительность,  и, чего греха таить, ещё не осознаваемая ей самой, но крепко бьющая в парней навылет сексуальность.

Родительница моя приняла решение домой не возвращаться. Она осталась  в Белокаменной и крепко скорешилась с журналистской средой. Ведь столичную окологазетную плесень хлебом не корми, дай  повоображать, пофорсить - оказать содействие рвущейся в профессию провинциалке, да прехорошенькой.

Шли застойные семидесятые, и от времён мамашкиного  покорения  Москвы остались десятки черно-белых разноформатных снимков, сделанных профессионалами разного уровня мастерства (одна - чуть ли не самим Плотниковым): продуманный фон, поставленный свет, а остальное доигрывала мамина прекрасная  внешность: глаза, широко распахнутые; полные юного провинциального наива. Её, как она впоследствии мне рассказывала, в купальнике и даже «ню» подбивали сниматься – однако времена были жёстче нравом, чем сейчас, за изготовление «порнухи» (а фотка «без верха» запросто под категорию порно подпадала) можно было и за решётку угодить, поэтому Валентина моя Дмитриевна на подобные предложения не велась. В картонной папке с тесёмками, посвящённой её молодости, среди отпечатков на фотобумаге сохранились  две пожелтевшие вырезки – из газет «Советская промышленность» и почему-то «Воздушный транспорт». На обеих – изображение улыбающейся мамы, одна карточка - под рубрикой «Фотоэтюд. Молодость» и вторая - «Юное поколение Страны Советов».

Однако столичные журналисты любовались мамочкиной блистательной внешностью недаром. Она и сама оказалась не промах по части обустройства собственной жизни. Её (как тогда называлось –  по блату) пристроили учётчицей  отдела писем газеты «Советская промышленность». Во времена СССР (как она потом рассказывала мне) газеты уделяли постоянное и неусыпное внимание к письмам трудящихся. Любое послание - графоманский бред, анонимный навет, слёзная жалоба, корявый кроссворд, восторженный отклик - присылаемые гражданами страны советов в адрес любого издания, регистрировалось в амбарных книгах, а затем передавалось  конкретному сотруднику редакции для содержательного ответа, или дальнейшей пересылки в адрес советских, партийных, профсоюзных и комсомольских инстанций.  Требовалось ни одно письмо, ни в коем случае, не потерять и на каждое ответить, да в срок, и со всею положенной вежливостью.

О том, насколько важными были для тогдашних СМИ читательские послания, свидетельствует байка, однажды рассказанная матерью. В газете «Советская промышленность», где она служила, однажды проводили  ленинский коммунистический субботник. Фактически это означало  генеральную уборку помещений - с мытьём окон и выкидыванием из столов и шкафов ненужного барахла. Мусор и старые рукописи обычно складывали в крафт -мешки  и впоследствии вывозили на свалку. Пикантность ситуации состояла в том, что письма читателей, приходившие в газету, обычно привозили с почты в точно таких же мешках. (Кстати, именно такими дозами - мешками каждодневно! - исчислялась в ту пору читательская корреспонденция). И вот, под сурдинку, вместе с барахлом, во время субботника из отдела писем «Советской промышленности» выкинули два мешка с ещё  не распечатанными читательскими эпистолами!

Редактор отдела писем - облезлый, сладкогубый Борис Исидорыч Костышевский - чуть с ума не сошёл от ужаса и горя. Потерять два мешка читательской корреспонденции! За такое можно было запросто партийный билет на стол положить и тёпленького редакторского места лишиться! Борис Исидорыч немедленно схватил такси и бросился на свалку. Там он раздавал местным работягам направо -налево купюры и банкноты, и они к концу дня отыскали пропажу. И уверяли, что ни одного письмишка не пропало! В редакцию Борис Исидорович  вернулся пьяноватый и торжествующий, с мешками в обнимку – даже в багажник таксомотора положить их не решился, ехал вместе с ними на заднем сиденье.

Костышевский царил в своём отделе писем среди юных учётчиц – низшей редакционной касты с окладом девяносто рублей. Девушки занимались всей рутиной, начиная от распечатывания конвертов, регистрации писем в амбарных книгах, первичного прочтения и росписи (то есть распределения) по отделам редакции. Учетчицами служили, как правило, не поступившие абитуриентки или студентки-вечерницы журфака. Было их не менее пяти в самой завалящей отраслевой газетёнке, и они сильно оживляли хмурый журналистский пейзаж, являлись костяком местных комсомольских организаций, и немало скрашивали производственный процесс заматерелым дядям-корреспондентам. Учётчицы бывали, как правило (если судить по моей маме) прехорошенькие, а ежели нет, то хотя бы молодые. Поэтому киты и асы журналистики, в обмен – кто на поцелуй, кто на бутылку, а кто и на отношения – учили юных коллег уму-разуму. И девчонки перелопачивали письма рабкоров с периферии («Первые тонны продукции выдала саратовская обойная фабрика к юбилею Октября») и учились писать собственные «информашки».

Мамаша моя Валентина Веселова с азартом включилась в жизнь редакции. Вскоре и деньжата у неё появились, и комнату в коммуналке, в самом центре Москвы, на улице Кирова[1], она приспособилась снимать. Вдобавок, за год у неё накопился портфель заверенных ответсеком публикаций, предъявив  которые, маманя благополучно поступила на журналистику на вечёрку.

Дальнейшая её столичная жизнь впрессовалась в аршинный альбом вырезок из газет – именно так в прошлые, бескомпьютерные времена вели журналисты  личные архивы. Я пару раз перелистывала альбомище -  порыжелые от времени и клея страницы. Заметки матери постепенно становились всё больше, всё крупнее делались заголовки. А стиль статей не менялся, оставался в рамках дозволенного: «…В речи генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева  на заседании Политбюро ЦК КПСС…Тысячу рублей перечислила в Фонд мира бригада мебельщиков… Декадником работа молодых по укреплению берегов малых рек, конечно, не ограничивается…»

Однако мамочка моя была совсем не бесталанна, потому прорывались в её статьях и ирония, и сарказм, и гнев:

« В проходной пропуска у меня никто не спросил. Впрочем, обычное требование прозвучало бы в данном случае насмешкой, потому как в двадцати метрах в бетонном заборе – дыра, в который не то, что человек пройдёт, грузовик проедет…

…У хозяйственного магазина чернела очередь, и продавщица, в синем халате поверх телогрейки, выкрикивала: Эй, крайние! Не занимайте! Туалетка кончается!..

…С этой столовой у меня были личные счёты. Два года назад, будучи на М-ском комбинате, я рискнула в ней пообедать. А теперь…»

За страницами старинного альбома оставалась, не описанная,  её молодая столичная жизнь: сессии на журфаке; командировки по доживающей последние годы Стране Советов; газетная карьера – рост от учётчицы писем до старшего корреспондента; гулянки в редакции; любови, влюблённости, романы, романчики; антисоветские анекдоты и книги «Посева», размноженные на ротаторе; коммунистические субботники, заканчивающиеся общей пьянкой и поцелуйчиками по углам – а то и чем покруче на съёмных квартирах.

После одного такого коммунистического субботника мамаша моя оказалась беременна - мною. Ей тогда минуло тридцать. Шла средина восьмидесятых. Мужа до той поры  у мамы не сыскалось. Череда сменяющих друг друга возлюбленных, по разным причинам (в основном, из-за своей непроходимой женатости), в супруги также не годилась. В ту пору, если безмужние женщины переступали  тридцатилетний барьер, в их сердцах словно закипала гремучую смесь: мой поезд уходит, и надо хоть как-то его остановить! Пусть даже безнадёжно возложить на заклание собственную молодую жизнь - но хоть что-то ухватить, уцепить! Если не супруга, то хотя бы ребёночка! Мою мать также не миновала горячка сия. После нескольких, почти случайных коитусов с моим будущим отцом она забеременела и  решила: буду рожать!

Моим батей оказался, на счастье, далеко не самый худший представитель мужского рода. Им стал тогдашний политический обозреватель «Советской промышленности» и член партбюро газеты  Виктор Ефремович Шербинский, импозантный мужчина в импортных пиджаках и шейных платках, на двадцать пять лет старше матери, дважды женатый и отец двух дочерей, по возрасту годящихся моей мамочке в сёстры. Он сразу, узнавши, что мама забеременела, проявил себя, как благородный человек. Сказал ей: супругу свою я не люблю, однако мне светит долгосрочная командировка  в Париж, и потому совсем не пристало затевать семейные дрязги. Давай, когда я вернусь из столицы моды и вина, года через три, мы вернёмся к разговору о моём разводе и последующей женитьбе? Однако, в любом случае, ребёнка я твоего будущего признаю, стану помогать тебе, сколько сил и здоровья хватит. Я позабочусь, чтобы у нашей дитятки, всё было - да лучше, чем у иного законного.

Мать моя повелась на сладкие речи политобозревателя, и с декабря одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого по июнь тысяча девятьсот восемьдесят седьмого наступает перерыв в её  публикациях, тщательно вклеенных в альбом с логотипом «Советская промышленность». Причина – уважительная: декретный отпуск по случаю рождения меня. Отец мой, Шербинский, - в ранней юности я это чувствовала, а незадолго до мамочкиной смерти узнала доподлинно, - обещаний своих не нарушил. Или почти не нарушил. В Париж со старой супругой убыл, однако мамуле изыскивал возможность помогать: невиданными для советских детей комбинезончиками, игрушками, молочными смесями, подгузниками фирмы «памперс». Кружными путями, через верных людей, доходили папашкины передачки из столицы Франции до нашего областного центра. (Я ведь как родилась – мамуля обратно на родину мигрировала: под крылышко моей  боевой прабабки Елизаветы и пра-тётки Евфросиньи). Вдобавок в течение полутора лет родительница моя исправно получала от социалистического государства на моё прокормление семьдесят рублей ежемесячно, плюс пенсии прабабки и пра-тётки. Тогда, в СССР, на эти деньги запросто можно было жить, да неплохо. Плюс регулярные презенты от отца – нашему женскому коллективу из четырёх душ на пропитание и одёжку хватало.

Оттрубив три года на родине Гобсека и Жоржа Дюруа, папаша мой  ломать свою жизнь и делать мамаше предложение не стал – тем более, ему светил новый срок в корпункте неподалёку от площади Звезды. Я осталась, как и следовало ожидать, в женском царстве: при мамке, прабабке и пра-тётке.

Вскоре я взросла до полутора лет, и собес прекратил платить детское пособие. И тогда мамаша оставила меня в М.  на прабабку с сестрою и заново бросилась в Москву. Она повторяла свой первый побег в Белокаменную, или  убегание моей бабки Жанны Веселовой в столицу мира и социализма  в середине пятидесятых. 

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.