Неотвратимость выбора

Вторая экономика — кооперативно-колхозная, в ее составе и нынешнее кооперативное движение. Хотя мы о нем говорим сегодня очень много, пусть и в разноголосицу, от него и в ближайшей перспективе не так уж много перепадет. Рассчитали, что к началу нынешнего года в кооперации и в ИТД должны участвовать 2,5 миллиона человек. Прогноз оказался завышенным. Серьезного вклада в национальный доход пока не получили, а новых противоречий образовалось немало.

И, наконец, третья — «теневая экономика» с годовым оборотом 14 — 16 млрд. рублей, которую, несмотря на то, что мало она таилась, мы долгие годы старались не замечать. Она есть по всему белу свету. Наша имеет, конечно, свою специфику — морского пиратства, к примеру, нет; МИГ или танк ни в Одессе, ни в туалете на Петровке не купишь. Разве что автомат и патроны россыпью. Такие экстравагантности, как коррупция, спекуляция, наркобизнес, проституция, порнография, отличаются лишь масштабом и качеством, мы здесь не успели продвинуться до мировых рубежей. Зато по самогонке всех опережаем. Наша «теневая экономика» малокинематографична: и главные ее воротилы, и мелкие сошки вроде «несунов» испытывают общую трудность — некуда деньги девать. Плохо обеспечивают товарами и услугами госсектор и кооператоры.

Но не о них, конечно, наша печаль. Главная трудность состоит в том, что пока не удалось повысить качество жизни тех, кто стоит у станка и мартена, пульта управления и кульмана, кто выходит затемно на поле и на ферму.

Итак, при всей несхожести путей, нравов и судеб все понимают: какую насущную потребность ни возьми, полноценно удовлетворить ее можно только путем революционного обновления промышленности, сельского хозяйства, обслуживания. Однако привычное и воспитанию нашему соответствующее слово «революция» к производству нужно прилагать с особой осторожностью. Скачки в экономике, если они не подготовлены серьезнейшими переменами в ее материально-технической базе, обычно несут беды не менее застоя, инерционна она, не в пример телевидению и печати. Уплотнением рабочего дня, борьбой с перекурами и опозданиями возьмешь жалкие крохи, если сотня здоровых мужиков приставлена к тому, что в других странах слегка обученный робот делает. А у нас чуть не сорок процентов работников заняты ручным трудом. И беда армии управленцев не столько безделье, сколько суета и истерика.

Есть и другая серьезнейшая причина, определяющая инерционность экономики: состояние первой производительной силы, которая у нас, эксплуатации не подверженная, пока работает хуже, болеет чаще и живет меньше, чем нынче принято в индустриальной цивилизации. Философы, социологи говорят об этом мало и сегодня: очень болезненная тема. Когда мы в страхе от телевизора, собранного нашими умельцами, от костюма, сшитого пусть и по французской лицензии, когда боимся Третьяковку, «Метрополь» и Большой зал консерватории своим строителям доверить, здесь груз прошлого еще более крепко держит, чем техническая отсталость. И наши управленцы, командиры производства, отученные от самостоятельных решений, от права на риск, не скоро еще свою робость одолеют.

Если искать решающее звено, думать, с чего начать, и опираться при этом не на казарменные идеи, не на маниловские проекты, а на экономические законы, мировым опытом проверенные, то во главу угла нужно ставить новые средства производства. Сердцевина интенсификации всей экономики — развитие машиностроения. В нынешней пятилетке рост машиностроительного комплекса опережает промышленность в целом в 1,7 раза, а станкостроение, приборостроение, электроника — еще больше. Раньше бы таким темпам порадовались, а теперь понимаем — мало, недостаточно для того, чтобы по всем статьям с мировым уровнем сравняться.

Новая техника позволяет не только произвести больше, лучше, дешевле. Она в корне меняет содержание труда, отношение к нему. Ведь бегут с завода, с фермы сегодня не столько из-за малого заработка, сколько из-за нетерпимых условий работы. Нужно сказать, перестройка обострила противоречия в этой области. С чем вчера мирились, сегодня в атмосфере всеобщего внимания к личности, к человеческому достоинству терпеть не хотят. Увлечешь ли поклонника хэви-металла вдохновенным завинчиванием гаек на конвейере? А девчонка-ткачиха? Как белка в колесе, в шуме, в пыли — изо дня в день одно и то же. Труженик агропрома с вилами и лопатой... И в придачу к такому труду нередко хамство, грубость, нетерпимость к чужому мнению администраторов старых формаций, бездушие, суженность душевного пространства быстро овладевших новыми лозунгами технократов.

Какая связь между уродствами отношений на производстве и его техническим уровнем? Самая прямая. Феодальные нравы возможны только там, где само производство находится на донаучном уровне, где его можно вести беспрекословными командами, устрашением ослушников. Для подлинного освобождения человека нужна не только социальная революция, но и революция в технологии. Тачки и лопаты, мотыги и грабли в царство свободы не приведут. Об этом нужно помнить и тогда, когда решаем архиактуальную экономическую проблему и когда ведем обостренную дискуссию на историческую тему.

Только глубокие перемены в экономике убедят того, у кого портрет Сталина на ветровом стекле самосвала или «Жигулей», их единомышленников, усидевших после всех реорганизаций, что только демократизация и гласность способны поднять наше все еще застойное производство, народное благосостояние, а не командные методы и директивы.

Ультрасовременное производство требует прежде всего работника-творца, личность, способную к новаторству и собственному развитию. Использовать такого работника «на подхвате» — невосполнимый убыток, ибо сразу же оскудеет приток идей — самого важного фактора научно-технического прогресса.

Производство уровня 40 — 50-х годов нуждается в первую очередь в малорассуждающем, строго дисциплинированном исполнителе. Монополия на мысль и решение здесь принадлежит руководству. Человек с новаторскими идеями, самостоятельный, с активными индивидуальными проявлениями для него помеха. Что будет завтра — еще неведомо, а сегодня он вносит хаос в порядок людей и вещей. И неудобен начальству, а порой и коллегам: почему он себе позволяет то, что нам нельзя? Чаще всего и прижимать его не надо, он сам сломается в этих условиях. Если такие отношения доминируют в основной сфере общественного развития — на производстве, наивно думать, что можно где бы то ни было от них упрятаться. Не спасет от того ни ранг министра, ни профессорское звание, ни тишь захолустного архива, ни будка ночного сторожа.

А когда нет простора для личности, для самовыражения в творческом деле, остается, кроме жесткого командного давления, лишь один стимул — деньги. Труд, всецело сводимый к денежному эквиваленту, может быть уделом и крупного управленца, и ученого, и художника. Такой труд формирует суженную психологию дельца, в котором черты социального инфантилизма проявляются порой даже резче, чем в бездельнике. Наивная вера во всемогущество денег, в возможность достижения устойчивого личного благополучия безотносительно к тому, что происходит в обществе, питает активность и предприимчивость и госбюрократа, и делового кооператора, и прытью не уступающего им дельца на ниве культуры. Она же, эта вера, неминуемо ведет их к полной зависимости от денег, от вещей, от «нужных людей» — будь это кустарь-автослесарь или сюзерен, венчающий кадровую пирамиду.

И если труд на заводе, в колхозе, «в аппарате» ничего не дает ни уму ни сердцу, то единственным его стимулом становятся деньги. Эти деньги должны в таком случае не только соответствовать экономическим результатам труда, но и компенсировать издержки духа и разума. Безропотный порученец, подобострастный угодник, как правило, не бессребреники. Не получат полной мерой за пресмыкательство — не будут всепокорно служить патрону. Вот и приходится государству расплачиваться за душевный комфорт феодалов от бюрократии.

Партия, народ полны решимости избавиться от этих уродств, обуздать бюрократическое всевластие. Из многомиллионной армии управленцев право на существование должны получить лишь те, кто действительно нужен экономике, социальному развитию. Около 800 союзных и республиканских ведомств должны урезать свои штаты, некоторые наполовину. Есть и такие конторы, которые вообще должны быть ликвидированы.

Оздоровлению отношений на производстве служит выборность руководителей. Вот и в черниговском производственном объединении «Химволокно» вопреки воле руководства бывшего всесоюзного объединения избрали подавляющим большинством нужного коллективу генерального директора А. А. Лысенко. Новый руководитель убежден, что решающую роль в этом сыграл заводской комсомол, который потребовал обеспечить реальную состязательность претендентов. Обсуждалось пять кандидатур. Победитель хорошо понимает, кому он обязан своей высокой должностью, чьи интересы представляет. Да и в отношениях «с верхами» куда более своих предшественников свободен.

Появился новый орган хозяйственного самоуправления — совет трудового коллектива. Здесь тоже, конечно, не обходится без проблем. На начало нынешнего года из 2089 СТК, избранных на предприятиях Московской области, только 3,3 процента возглавляли рабочие. В Свердловской и Ивановской областях более 90 процентов советов возглавляют руководители, такая же картина и во многих других регионах. ВЦСПС настоятельно рекомендует ограничить такую практику, избирать председателем совета передовых рабочих, бригадиров, специалистов. Укрепляются и другие формы демократии.

Все эти меры в сочетании с техническим обновлением производства должны гарантировать необратимость процессов перестройки в экономике, сомкнуть их с нравственным оздоровлением общества.

В заключение хочу поставить не сглаживая углов вопрос: если бы даже перестройка не дала никаких других результатов, кроме всесторонней гласности, невиданного расширения границ свободы и достоинства личности, как бы мы ее оценили? И какое место она бы заняла в истории? Думается, ответ однозначен.

Те, кто формировал теорию социализма, и те, кто начинал его строительство, не сомневались, что новая цивилизация обеспечит невиданное в истории царство свободы, уважения к личности, заботы общества о ее достоинстве. За три года перестройки мы продвинулись по пути к этой цели дальше, чем за всю историю реального социализма. В направлении ленинском, для мыслящих и честных людей безусловно желанном, но изведанном теорией столь же мало, как и практикой.

Границы творчества, свободного слова сегодня, как никогда ранее, определяются лишь мерой таланта и социальной ответственности. Но только ли автократы не рады таким переменам? Выяснилось, что перестройка многих лишила привычной самозащиты, возможности сетовать на стесненность обстоятельств, серость свою и убогость прикрывать сакраментальным, исправно служившим: «От меня ничего не зависит». Не призывая на баррикады, отвергая конфронтацию социального противостояния, перестройка тем не менее высветила бескомпромиссно и отчетливо, кто есть кто.