На плотах по Каме

И шли, меря лаптями десятки и сотни километров. По весенней грязи топтали тропки скорые - боялись опоздать да на штраф налететь. Штрафовали - за все. Просрочил явку - штраф, не явился плоты в воду спихивать - штраф, не пришел на погрузку - штраф.

И тянулись на сплав из Уфы башкиры, из Верхотурья - вогулы, зыряне - из Вологды, татары - из Кунгура. Шли за большими заработками. Щедрые хозяева за весь сплавной сезон платили восемь, а то и все десять рублей. Что и говорить - деньги немалые, да только часто получать приходилось не артели с хозяев, а хозяевам с артели. Уговор такой был: если хоть один из артели не пришел на сплав - отвечают все. А дорога дальняя, путь тяжелый. Не всякий вы держит, кто по дороге и свалится, - вот тебе и штраф, и прощай «заработок». А не работать нельзя - хозяин с полицией найдет, работать заставит, последнее продаст, да и в остроге насидишься. Бумагу - то подписывал...

Пока идут, а на плотбищах уж хозяйничает природный бурлак. Дверь в кабаке открыта на - широко.

Пока Кама тронется да лед пройдет, пропивает с себя бурлак все до последних штанов, да уж и будущего заработка половина в сивухе утопла.

В кабак хозяева сами вино поставляли. Верный расчет, прямая выгода: заставь - ка трезвого бурлака в воду лезть, барки направлять, пока еще лед не прошел, на верную гибель - не пойдет. А пьяному не то что Кама, море по колено... И лезли. И гибли... Кто счастливее, получал в студеной воде навек ревматизм и чахотку, а кому не повезло - уходил с головой под барку, чтобы больше не пьянствовать, не драться в кабаке, не петь зычным голосом озорных бурлацких песен.

Мускул. Человечьи мясо, жила, кости и кровь - вот тебе и вся сплавная техника. Приспособленье что ни на есть дешевое. Товаром таким хоть пруд пруди. Изувечит одного - двух, на их место десяток новых.

Владея тайной эксплуатации, чудесной экономической алхимией, перегоняли купцы человечью живность в золото. И нипочем им было, что хруст новеньких кредиток был точь - в- точь, как хруст дробимых непосильной работой бурлацких косточек.

Каждую весну тянулись «Каме со всех сторон России цепкие, сосущие щупальца.

Таким было российское сплавное Эльдорадо в те дни, когда мелкотравчатый интеллигент и «ужасно либеральная» курсистка нарушали покой «его благородия околоточного надзирателя» гнусавым пеньем «Дубинушки».

- Эй, дубинушка, ухнем...

Федор Шаляпин в Париже пел эту - «а ля рюсс» - песню, срывая аплодисменты и тысячефранковые билеты.

- Эй, зеленая, сама пойдет...

А по Каме шли плоты и баржи с лесом, дровами, солью, металлом, хлебом, были на баржах и китайский шелк и сибирские дорогие меха, а больше всего было голоштанного, сермяжного, голодного люда, творца надрывной «Дубинушки». Пели ее, матушку, харкая кровью, пели хриплыми, сипатыми глотками, пели, спотыкаясь о прибрежные острые камни. И имя ему, многотысячному серому, забитому, было бурлак.

ВКЛЮЧИЛИСЬ В ПЯТИЛЕТКУ

В 1880 г. издавалась в Пермской губернии либеральствующая газетка «Неделя». Какой - то безвестный Попов в № 24 крепко убивался о том, что ему, мол, не раз пришлось убедиться, «как много обязанностей возлагается на рабочих сплава и как мало гарантий они имеют против произвола и злоупотреблений предпринимателей».

Взывая к совести нанимателей, наивный Попов думал улучшить положение сплавщика.

Только в 1919 г., когда Урал ощетинился лесом штыков и горное эхо заухало в ответ на плевки трехдюймовок, когда Александр Колчак с горсточкой гимназистов катился в далекую тайгу, в железные смертельные объятия сибирских партизан, только тогда сплавщик получил «твердые гарантии от произвола нанимателей».

Ходит по Каме пароход, называется он «Память Шмелева». Название это получено в те дни, когда на Каме ворчали пулеметы, когда каждая баржа несла гибель врагу.

Матрос Шмелев ходил на пассажирском пароходе от Чердыни до Нижнего. Подул Октябрьский ветер, взволновалась Кама, и матрос Шмелев стал капитаном вооруженного парохода, преданного большевикам. Не один белый десант погиб от выстрелов с бывшего «пассажира».

Предательская пуля убила Шмелева. Но живет память о нем в рассказах старика Севастьяныча. Хорошо знал он Шмелева. Ходил на его пароходе до последнего дня, пока смолкли пушки гражданских битв и страна начала залечивать свои раны.