Мозговых дел мастер

Таким образом, у Секея были предшественники. А непосредственным его учителем был один из крупнейших в мире специалистов по строению нервной системы, профессор Сентаготаи.

Очутившись в Москве, Секей, естественно, захотел побывать у Анохина.

Организовать визит к Анохину было моей обязанностью, но прежде всего я счел разумным объяснить Секею некоторые деликатные детали, специфику, что ли, того не совсем обычного состояния, в котором пребывала наша биологическая наука.

Был, повторяю, 1956 год. Прошел двадцатый съезд, была объявлена война бюрократизму. Так и чувствовалось, что еще неделя-другая, и наш биологический культ с его бессмысленными «законами» полетит вслед за главным культом. Все мы, работавшие в биологических учреждениях, знали, что сессия ВАСХНИЛ 1948 года была одним из самых жестоких и тяжелых по своим последствиям мероприятий культа. Мы ожидали, что истина восторжествует.

- Наконец-то! - сказал Секей. - Если бы ты знал, как тяжело преподавать студентам то, что я сейчас преподаю.

- Дьердь, - сказал я, - но ведь в нашей стране в самом деле есть отличные ученые. Мы не виноваты, что вам внушали извращенное представление о советской науке. Больше этого не будет.

Я хотел, чтобы Секей знал, что экспериментальная эмбриология заодно с генетикой была у нас после 1948 года вне закона.

Я посвятил его в судьбу Анохина. Нужно было, чтобы Дьердь не задал Петру Кузьмичу бестактного вопроса. Скажем, почему он не продолжил исследований, связанных с экспериментальными перестройками нервной системы? Эти и другие исследования Анохина были квалифицированы как «ревизия идейных основ материалистического учения И. П. Павлова». За такие «дела» по головке не гладили. Только сейчас Анохин возвращался к нормальной научной деятельности.

Мы посетили его лабораторию на Моховой. Мне показалось, что Петру Кузьмичу интересно и, более того, приятно говорить об этом методе познания мозга. Он загорелся, вспоминал старые свои опыты, делился планами. Угощал нас чаем.

Через несколько дней, в Ленинграде, возвратившись в один из вечеров в гостиницу, мы встретили физиолога Граштяна. Он сказал что-то Секею по-венгерски. Тот остановился, переспросил. Они заговорили быстро, перебивая друг друга.

Секей подошел ко мне. «Плохие новости, - сказал он. - В Венгрии стреляют. Кажется, много крови».

Мы вернулись в Москву.

Группе венгров, имевших дипломы врачей, удалось получить самолет, летевший до Праги, откуда они рассчитывали добраться до родины. Самолет улетал поздно вечером. Лил дождь. Я дал Секею на прощание бутылку армянского коньяку. Пришла девушка и повела отлетающих к самолету. Граштян поднял воротник, Дьердь махнул мне рукой.

Ну, вот мы и встретились, Дьердь. Он сидел за столом в белом халате и поднялся, когда я вошел.

- Немного же прошло лет. За это время у нас родилось по сыну, - сказал Дьердь, усмехаясь.

- И оба пошли в школу!

Было у меня всего три-четыре часа. Я хотел расспросить о многом и не мог сосредоточиться ни на чем.

- Походим по Печу, - предложил Секей. - Это славный старый город, войны не тронули его.

Только что прошел сильный дождь, желтые листья платанов налипли на тротуар, но солнце светило вовсю, и город был чудо как хорош.

- Ваш октябрь и наш октябрь, - сказал Секей. - Печ считается теплым даже для Венгрии, ведь мы на самом юге страны. Если подняться на эту гору, хорошо видна Югославия. Но и у нас бывает холодно, не думай. Кстати, тогда, в пятьдесят шестом, на границе мы попали в историю. Там был мост, нас не пускали ни туда, ни сюда. Ни назад, в Чехословакию, ни в Венгрию. Был страшный холод, мы с Граштяном распили коньяк на этом мосту, он оказался кстати. А ты получил «Уникум»?