Мои комиссары

– Я и сам к вам первой зайти собирался...

– Вот и спасибо. За то, что память имеешь...»

В сущности, книга рассказывает, как тратит, не щадит свое сердце русский писатель Иван Падерин: ходит и ходит по родному Степному из дома в дом, к сыновьям, матерям, внукам своих погибших бойцов и как бы по пути помогает каждому определиться в жизни, найти себя, преодолеть душевную, а порой и житейскую неустроенность – описание этих хождений, этой нелегкой доли душеприказчика погибших отзывается в сердце высокой и чистой болью.

Для меня сердечная Щедрость Падерина всегда была и есть та нравственная высота, к которой надо стремиться: человек видел столько крови и страданий, сам обильно проливал ее, почти на его глазах фашисты убили его малолетнего сына уже в конце войны. И все же ни кровь, ни самое черное горе не одолели его доброты.

Сколько знаю его, он всегда за кого-нибудь хлопочет: за рукопись начинающего литератора, за какого-нибудь оступившегося паренька, которого лично Падерин не знает, но все равно верит, что из паренька может выйти еще человек, за вдову солдата, которую районные власти не устроили с жильем... Сколько помню, рабочий стол его всегда завален письмами: тоже с просьбами, жалобами, бедами – многие знают о его отзывчивом сердце, многих радовал его хриповато-надсаженный голос в телефонной трубке:

– Доброго здоровья. Иван Падерин рад доложить тебе, что по твоей просьбе принято решение...

Солдатское сердце заняло такие высоты, что шапка валится, когда взглядываешь на них. Нам надо торопиться, чтобы достичь этих высот.

Редко видимся, редко переписываемся, и давнее дружество наше как бы стихает, растворяется в мельтешении и давке дней. Не до некоего часа. Когда настойчиво подступает к сердцу: «А как там Леонтьич? Будто в воду канул. В самом деле, как? Жив ли, здоров ли?»

И он появляется, словно услышав это беспокойство, а скорее всего потому, что хороший человек всегда легок на помине. Плотный, уже несколько отяжелевший, с каштановой густой бородой.

– Здорово, дедушка! Чай будем пить или в баню сначала сходим?

– У-у, Леонтьич! Ты куда пропал?

– Да тут, неподалеку был. ГЭС на Колыме строю. – Его зеленовато-желудевые глаза блеснут весело и бесовато.

– Хорошая хоть речка-то?

– Ничего речка, быстрая. Но с Ангарой и Вилюем не сравнишь.

...Пьем чай, говорим о житье-бытье. Леонтьич встает, тыльной стороной ладони подцепляет бороду снизу, выправляет, выкладывает ее поверх галстука, берет чашку и, похаживая с ней, разбавляет речь неторопливыми глотками.

– Тайги там, считай, нет. Стланик, пустыри, горы. Синегорье – вот где я теперь живу. Охота? За пятьсот верст на вертолете добираемся. Можно, конечно, и на вездеходе... Зима? Покрепче здешней, поядреней. Однажды водовод лопнул, а на дворе – под шестьдесят. Трое суток всей артелью с берега не уходили. Обошлось. Хоть и голо у нас, пустынно, а посмотреть все равно есть на что. И в скудности красота есть...

– Не надоело по северам мотаться?

– Кто его знает. Вроде нет. Третью ГЭС строю. Привык мотаться-то. Каждый раз охота до конца досмотреть. Что мы тут натворили, наворочали. А главное – к ребятам привык. Как с Иркутской ГЭС начали, так и остановиться не можем. Семья не семья, а братство этакое гидростроительное появилось. И рублем последним и куском последним поделимся без слов. Да уж коли речь зашла, то в огонь и в воду друг за друга... Вот нынче бульдозер через Колыму переправляли. Под водой на тросах тащили. Похлеба-али мутной водички. Дай-ка листок и карандаш...

Леонтьич обозначает берега, показывает, где стоял бульдозер, где лодки, где лежал валун, за который цепляли трос. А пунктирными дугами показывает, как они ныряли друг за дружкой...

Вот так же, не надеясь на слова (хоть и рассказывает и пишет он с впечатляющей живостью), чертил Леонтьич, объяснял различные строительные передряги, приезжая в свое время с Вилюя, с Алдана, с иных северных берегов, благоустройству которых он отдал почти двадцать лет.