Медное сердце Чукотки

- А теперь отпустим, - соглашается Миша. - И пусть не тронет его келе...

И олень прыгает по снегу, проваливается (у него же нет «вороньих лап», вельвыегыт - снегоступов из дерева и лахтачьих ремней], дергает головой, будто чувствует еще на шее удушливую тяжесть чаата, подходит к стаду, ищет в проплешинах смерзшийся ягель.

- Ему не до келе, - говорю я.

- Какой там келе! Ягель нужен. Однако мороз. Голодно оленям. Видишь, какое солнце красное!

Красное от мороза солнце по - прежнему - как и летом! - прибито к голубому небу. Оно такое большое и такое красное, что я сразу начинаю ощущать все пятьдесят два градуса, придуманные Цельсием. Зима.

В моем рассказе перемешалось лето с зимой, потому что мало видеть Чукотку теплую, а надо узнать ее морозы, ее туманы, ее певекские «южа - кип, когда ветер - под шестьдесят метров в секунду, и солнце запорошено метелью, и по улице не пройти - унесет запросто, и олени лежат на снегу белыми холодными холмиками.

Чукотка огромна. Досужие статистики, любители устного счета, наверно, подсчитали, сколько Англии и стран Бенилюкса можно уместить в ее малогостеприимной тундре. Я пролетел, проплыл, проехал, прошел почти всю Чукотку - и зимнюю и летнюю, но разве я знаю ее! Я только тронул кончиками пальцев край ее платья. Вот почему в моем рассказе перемешалось лето с зимой, а впечатления мои подобны цветным стеклышкам в калейдоскопе: шуршат стеклышки, пересыпаются, складываются в странные геометрические узоры. А может быть, это встало в небе полярное сияние на певекской семидесятой широте!

Оно катилось по черно - синему полушарию - пятна и полосы, пятна и полосы! - и я замирал от восторга, бежал за - ним по снегу, задыхаясь, глотал обжигающий воздух Чукотки.

Она открылась мне, сбросила малахай, разметала по плечам жесткие черные волосы...

Я остановился, обернулся, увидел ярангу, низкий костер на снегу, услышал басовый лай встревоженных чем - то собак. И так же триста лет назад замер на бегу влюбленный в Север казак. Остановился, обернулся, увидел ярангу, низкий костер на снегу, услышал басовый лай встревоженных чем - то собак.

Нас - первооткрывателей! - разделяло немыслимо тугое время, которое не перешагнуть, не прорвать даже с помощью любимой фантастами машины времени. Все равно никто в мире не знает пока его природы - не открыл, не постиг. Дискретно оно или непрерывно! Стабильно или подвластно изменениям! А может быть, время - длинная, бесконечная кинолента, где каждый следующий кадр не равен минувшему) Возьмите ее и отсчитайте миллионы кадров - моментов, уместившихся в триста лет. А потом сложите два кадра вместе - тот, где я, и тот, где мой отчаянный конкурент...

Я сложил, и мне стало зябко. Неужели не изменилось ничего в этой вечной тундре: та же яранга, тот же костер, те же собаки! Неужели время остановилось здесь - стоп - кадр! Так думал я, но мне мешал транзистор, орущий из яранги голосом романтика эстрады Муслима Магомаева.

Может быть, вот они - пресловутые приметы времени, приметы моего кадра? Приемник «Спидола», насквозь прочитанные газеты, фотоаппарат «Киев», повисший на шесте в яранге! Что ж, может быть и так... Только наивно по одному кадрику судить обо всей ленте. Я прокручивал ее много раз и видел вездеходы и вертолеты, многоэтажные дома в тундре и гусиные шеи портальных кранов на берегу Северного Ледовитого. Я видел поселок Лаврентия и поселок Провидения - районные центры, которые не сегодня, так завтра получат заветный статус городов. Не исключено, что Дежнев тоже был в этих местах - именно в этих, как говорит история. Но его Чукотка - это яранга, костер на снегу, басовый лай лохматых собак. И не больше. А сейчас в ярангу, в тундру, пастух уходит только на смену - на несколько дней...

Но почему же тогда, почему я вспоминаю не дома, не краны, не кинотеатры с неоновыми рекламами, а эту ярангу, где семнадцатый век невинно соседствует с атрибутами века двадцатого!

- Чудак - человек, - удивился мне Слава Агафонов, секретарь райкома комсомола, - одно дело - приметы времени, другое - приметы места.

Яранга в тундре Чукотки. Избушка лесника в Брянском лесу. Серебряный сазан в веревочных сетях рыбака отара овец в зеленых горах Армении. Это приметы места. Но именно они живут в нас, буйствуют в нас, умиротворяют нас, потому что приметы времени всегда одинаковы - и для Чукотки, и для Брянщины, и для Енисея, и для Армении, и для моей Москвы. И когда мы говорим о красоте родной земли, то вряд ли имеем в виду водопровод или даже транзисторный телевизор...

- Вот она, красота наша! - сказал Слава, оторвавшись от окна вездехода.

Я вгляделся в черную муть и никакой красоты не увидел.

- Тихо! - крикнул Слава, и водитель затормозил, выключил двигатель. - Теперь смотри. И слушай.

И тогда я увидел черно - синюю ночную тундру и черно - синее ночное небо. А где - то между ними чуть дрожали маленькие желтые огоньки - поселок! Они висели между небом и тундрой, а может, и не было никакого неба и никакой тундры, а было одно пространство - огромное, ровное, на котором светилось открытое мною новое созвездие - созвездие Чукотки. Это было вполне современное созвездие, которое Дежнев увидать не мог. И сквозь ветреную тишину из далекого созвездия донесся до меня голос бубна. Наверно, это жители иного мира искали в космосе братьев по разуму.