Небо над Чукоткой низкое, бледно - голубое, нежное - теплая пастель на белом листе ватмана. Таким его впервые увидел рисковый казак Семен Дежнев, добравшийся до самого края сибирской земли. А может быть, он увидел его пасмурным, темным, провисшим, как мокрый полог походной палатки, - серая карандашная штриховка. Оно проливается мелкой и холодной моросью, и черный покосившийся крест на могиле рискового казака навсегда пропитался водой. Даже в сушь он влажен на ощупь, и его никак не высушить бутафорски холодному чукотскому солнцу.

Оно висит на холодном небе - оранжевый огромный нарисованный диск, у которого нет краев: они будто размыты, размазаны, - краски не хватило, что ли! Или терпение лопнуло у хитреца - художника, придумавшего и это небо, и это медное солнце, и этот черный крест, зажатый между землей и небом на мысе Дежнева! Говорят, нет здесь никакой могилы, и похоронен казак совсем в другом месте, а крест этот - лишь символ мужества и упорства русского землепроходца. Если хотите - память о нем.

Не знаю, может, это и правда. Но почему тогда приветственно гудят корабли, проходя мимо! Кому их привет! Мифу! Сказке - неверной, но все - таки желанной! Несбыточному! Несбывшемуся! Так это, так, ибо романтика тайны для нас всегда привлекательнее безапелляционной точности справочника.

Одна талантливая женщина сказала как - то: «Я бы сменяла тебя, там - там, на тут - тут, ибо и тут цветы у дорог растут». Сказала она так, успокоила себя: все прочно, все реально, правда сильнее вымысла. Но не выдержала, призналась: «Не самой ли судьбой мне дан там - там! Ибо глаза мои тут, а взгляд мой - там».

«Там, - мечтает она, - это пальма, тайна, буддийский храм. Остро - нездешних синих морей благодать...» И она права, но права - традиционно. Мы привыкли с благоговением произносить далекие и звучные имена:

Ориноко... Огненная Земля... Тегуантепек... Но разве хуже звучит: Кепер - веем... Амгуэма... Бухта Провидения!... В самом деле: «там - там» - это гулкий звук чукотского бубна, зовущего к танцу. «Там - там» - это дробный цокот оленьих копыт по мягкой ягельной тундре. «Там - там» - это грохот холодной волны серого моря Беринга за бортом сухогруза «Шадринск», на котором я шел из бухты Провидения в Певек.

Я считаю себя первооткрывателем Чукотки. Никто из моих родных, и никто из моих знакомых, и никто из знакомых моих знакомых здесь не бывал - не долетел, не доплыл. Я - первый. И медное чукотское солнце порукой тому.

Тогда, в июле, я вылез из самолета в городе Анадыре и сразу увидел его. Оно висело на июльском дневном небе, а потом на июльском ночном небе, будто накрепко прибитое к нему дюймовыми гвоздями, выпавшими из креста с могилы рискового казака;

Казак мечтал подарить царю - батюшке новую реку. Новая река - это рыба, много рыбы. Это плавание на легких кочах. Это охота. Это новый город. Странная штука - судьба. Она заставила забыть воеводу Бориса Заблоцкого, милостью царя Михаила Федоровича начавшего долгий поход в сибирские земли. Она заставила забыть купца Федота Попова, кто увел свои коси из Нижнеколымска к Большому Чукотскому Носу. И восславила она казака Дежнева Семена сына Иванова, ушедшего сначала с Заблоцким, потом с Поповым и основавшего на Анадырь - реке острог Анадырский. Быть может, потому восславила, что на старости лет добрался он до Москвы, поклонился в ноги тишайшему и набожному Алексею Михайловичу, а тот его рублем одарил и званием атаманским - за верную службу да за новые земли.

Земли, подаренные царю казаком - атаманом, были богаты рыбой, мохнатым зверьем, моржовым зубом, цену которому отлично знали еще в семнадцатом веке. Недаром все моржовые клыки, добытые охотниками Севера, надежно прятались в царские кладовые. Казак - атаман явил государю несколько сотен пудов моржового зуба, что стоило тогда денег невероятных. Но кто же знал - не было провидцев, не родились еще! - что в изжил - та - матовой тяжелой кости скрываются легкие собачьи упряжки, олени с ветвистыми рогами, еще не обломанными в драках, крупные сети и крупная рыба!

Их видели музеи Парижа и Брюсселя, Нью - Йорка и Монреаля, Москвы и Магадана. А в одноэтажном деревянном домике на самом краю России (взгляните на карту: где Уэлен!...) они начинают свой путь. В таких случаях положено писать: триумфальный путь, потому что это правда. Был Хухутан. Был Вуквутагин. Они начинали, и под их руками бежали олешки, рвали лахтачьи постромки злые уэленские собаки, вставало красное солнце на желтом боку клыка.

В Уэлене, на самом краю России, тогда, в июле, жил ветер. Белый матерчатый колпачок на шесте метеостанции был полон холодным и мокрым воздухом. Море было подозрительно спокойным, и рыжие собаки жались к домам - ждали чего - то. К слову сказать, потом пришел шторм, но мы еще не знали о нем и вспоминали относительно теплое утро, и спокойное море, и солнце над ним, и какой - то корабль на горизонте - так далеко, что не разглядишь: а вдруг это английский парусник «Геральд», что сто с лишним лет назад прошел Беринговым проливом и открыл остров своего имени!

Мы сидели в комнате косторезной мастерской и смотрели на горизонт. «Герольда» уже не было видно. А потом открылась дверь, и вошел восьмидесятилетний Гемауге - маленький, сутулый, в мокром брезентовом плаще. Он распахнул плащ и выпустил на стол белую шхуну, отошел и смотрел с опаской, как она плыла по нашим рукам, покачивалась, пощелкивала недутыми парусами. Где он увидел ее! Во сне, сказал он. И, наверно, так оно и было, потому что клипер «Всадник» и китобой «Ниль» проходили мыс Дежнева задолго до рождения Гемауге. А когда он родился, здесь уже шлепали пароходы, гудели, застревали во льдах, и никакой романтики в них не было. А Грина и Конрада Гемауге не читал. Но шхуна была - легкая, белая. Откуда! Вот вам вторая загадка уэленских мастеров...

А первая: чему улыбается Пеликен! Пеликен, толстый божок чукотских рыбаков, китобоев, поразительно похожий на знаменитые изваяния с острова Пасхи. Говорят, его завезли сюда американские китобои, и он прижился на ветреной чукотской земле. Прижился, привык. И к нему привыкли, даже верить в него начали, по - своему, правда, с этаким атеистическим юмором.

Пеликен - добрый бог. Щеголяя своими нехитрыми познаниями в чукотском языке, я назвал его келе. - Какой же он келе, - обиделся пастух из Шелагского Миша Гивынли. - Он добрый, а келе злой...

Миша знал, что говорил. Половину жизни он проводит в тундре с оленями и отлично разбирается в повадках духов.

- Миша, - говорю я, - поймай вон того оленя...

Миша в оленьей кухлянке на голом теле, на голове - малахай из оленьего меха, на ногах - торбаса, тоже оленьи, из камуса. И сам он - человек - олень - бежит по снегу на «вороньих лапах», кричит что - то, потом швыряет чаат - аркан из лахтачьих ремешков, дергает на себя. Олень, выбранный мной, запнулся на бегу, упал в снег, поднялся тяжело. А Миша уже наматывает на локоть чаат, и оленю ничего не остается, как идти к нам, упираясь, мотая тяжелой головой. Он смотрит на Мишу, и бог знает, что в его глазах - и скорбь, и негодование, и жалость к самому себе, и упрек. Недаром чукчи не смотрят в глаза оленя, когда приходит пора заколоть его...

- Вот он, - говорит Миша, - смотри, как я его легко поймал. Я могу любого поймать, если захочу!

- А теперь отпустим!

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.