Легкий шорох в замке. Если стоял, быстро опускался на пол. Стены вырастали у самого лица, огромные, яркие, уносились в беспредельную высь. Жмурились глаза.

- Не встанешь на поверку?

- Не встану.

Стены исчезают, бесшумно лопаются, как яркий мыльный пузырь. За воротом арестанской рубахи высокая грудь, твердая и крепкая. Из мрака тянутся цепи. Двенадцать звеньев. Мнится, что видит желтые стены такими, какими встают они, когда открывается дверь в коридор. Миражи тревожат и мучают. Вдруг яркое синее море сверкает и режет глаза. Дымные тонкие нити тянутся из труб судов к голубым горам. Протягивал руки, не верил пальцам, дрожащим на стене. Прятал их за спину, чтоб не мешали видеть ушедшую, виденную во сне жизнь. Стоял часами, до боли в спине, боясь двинуться и звякнуть кандалами. Слушал шум изумрудных волн.

В светлом кабинете с ореховой резной! мебелью, поднявшись во весь свой громадный рост, опираясь белыми руками на зеленое сукно, начальник спрашивал:

- Ну, как, встал?

- Никак нет - с, не встал опять. После четырнадцати суток сейчас в светлом.

- Держите еще в темном. Садился тяжело в кожаное мягкое кресло.

Тысяча серых бушлатов, как один, без лица, без имени подчинялись приказу из орехового кабинета. Тысячу арестантов презирал начальник, не считал за людей, говорил, как плевал, вынимал белый душистый платок. Но один где-то в подземелье удивлял и беспокоил. Вызывал на борьбу.

Стальные холодные глаза отрывались от стола.

- Пальцем не трогать, так заставлю встать.

Жалел иногда об ударе, выбившем матросу верхние зубы. Хотел не убить, а победить.

Забывал на недели, а иногда на месяцы. И вновь узнавал:

- Ни в светлом, ни в темном не встает на проверку.

- В темный! Четырнадцать в темном, сутки в светлом. - И мускулы на щеках ходили вверх и вниз.

А в подвальной тюрьме тело матроса уже иссякало по капле. Цепи заменили другими, чтоб не снимались с исхудавших ног. Стража привыкла к худому высокому гостю. Даже жалели. Впуская в свои двери, запирая на два оборота железный замок, говорили:

- Другие стоят и хорошо им. И ты бы стоял. А так и ослепнешь.

Он приходил и уходил. Из светлого карцера в темный, из темного в светлый, как на привычную странную вахту. Стен не трогал пальцами, забыл о них. Когда выпускали в камеру с большим окном, чтобы соблазнить простором и светом, - получал клочки бумаги, свернутые в трубочку, заделанные в хлебный паек. Будто враги, а не товарищи, писали на этих клочках. Просили уступить, жалели о здоровье. Верно стыдно было; хотели, чтоб и он был таким же. Ниточки строчек напрасно тянулись к нему в одиночку. Он скоро перестал читать, - плохо видел.

Порой всем существом чувствовал, что за стенами, за длинной дорогой коридоров сидит тот, кто вступил с ним в поединок. Чутко и зорко следит за ним, как зверь - выпускает когти. Видел опасность в улучшенной пище, в светлом окне, - они кричали о жизни.

Зоркие когда-то глаза степняка не боялись уже мрака, от света же болели и исходили слезой. Сжимал челюсти, раня беззубые десны.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.