Когда я бываю в Париже, мне часто задают вопрос, который меня раздражает и к которому я не могу привыкнуть: «Над чем задумывается советская молодежь?»

Я слыву старым москвичом, и потому, вероятно, от меня требуют вот так, одним махом, разрешить проблему, которую изучают многие политические деятели, социологи, в общем, специалисты. Порою мне хочется ответить своим собеседникам вопросом на вопрос: «Вы, например, смогли бы сразу, не задумываясь, сказать мне, над чем задумывается французская молодежь?» Бывает, что имеешь дело со злонамеренными любителями вопросов, и тогда я не могу отказать себе в удовольствии высмеять всю наивность их рассуждений. Бывает, что я пускаюсь и в пространные объяснения, дабы показать все разнообразие жизни в Советском Союзе, а следовательно, разнообразие жизни и десятков миллионов молодых людей,. советской молодежи, которая, будучи объединенной твердыми общими принципами, отнюдь не является одноликой массой.

Тут можно было бы, конечно, свести все к нескольким главным идеям, к тому, что составляет сокровеннейшее богатство душ и сердец. Но, упрощая дело, всегда рискуешь выхолостить существо его, сказав, к примеру, что родник, река и океан — это не что иное, как Н2О.

Верный своему принципу, я не стану рассказывать о том, «над чем задумывается французская молодежь». Во-первых, потому, что часть этой молодежи еще не приобрела достаточно выраженной способности «задумываться» (вроде моего маленького племянника, который на вопрос: «Лоран, ты думаешь обо мне, когда меня нет?» — мрачно отвечает: «Я вообще не думаю!»). Во-вторых, среди тех, кто мыслит, есть дети рабочих и дети хозяев, а они далеко не всегда думают об одном и том же, есть еще молодые крестьяне и молодые горожане, у которых отнюдь не всегда одинаковый подход к жизни, есть, наконец, недавние студенты, молодые еще люди, образ мыслей которых уже отличается от умонастроений, свойственных им в годы студенчества...

Однажды летним вечером, через несколько недель после памятных дней мая — июня 1968 года, я ехал в компании друзей по бульвару Сен-Мишель. Внезапно уличное движение было остановлено полицейскими в касках со щитами и дубинками. Пришлось нам продолжать дорогу пешком. Прибывшие на грузовиках, в автобусах, «черных воронах», эти «силы порядка» расчищали тротуары. Их жестяные глаза встречались со взглядами, исполненными ненависти. Они догадывались о ругательствах, готовых слететь с губ прохожих, но бить все же не решались.

У Люксембургского сада тротуары были немного посвободней, а проезжая часть — совершенно пустынной. Посреди улицы горела куча ящиков, оберточной бумаги, тряпок. Вдруг с улицы Гей-Люссак донеслись крики. Показалась группа молодых людей, они были в кожаных сапогах и куртках, некоторые были обряжены в причудливые лохмотья, с их шей наподобие ожерелий свисали цепи, они размахивали палками, и на конце одной болталась черная тряпка, изображавшая, по всей очевидности, знамя.

Молодые люди спускались неторопливо по бульвару, время от времени распевая или скандируя всякие нецензурности. Дойдя до костра, они разбросали головешки, погрохотали кулаками по крышам стоявших автомашин, которые, естественно, ничем не могли им ответить, потом разыграли сцену ссоры с неким молодым человеком, чья одежда своей изысканностью резко контрастировала с их собственным одеянием, в результате чего молодой человек присоединился к группе. Затем все в той же разнузданной манере они продолжили свой путь, двигаясь прямо на полицейские кордоны, сконцентрированные (они это знали!) в конце бульвара.

Толпа, собравшаяся в Латинском квартале, была скорее любопытствующей, чем враждебной, и наблюдала за происходящим, стоя на тротуарах. Я не проследил дальнейшего пути группы анархистов, но думаю, в тот вечер ничего не случилось. Наверняка группа эта рассеялась где-нибудь возле Школьной улицы, да и полиция, судя по всему, не очень хотела вмешиваться. Ей было достаточно и этого пустячного предлога, чтобы запугивать толпу и держать квартал чуть ли не в состоянии осады.

В кучке «революционеров», ряженных в изделия из сыромятной кожи, были, наверное, не только платные провокаторы из полиции, уверенные в своей безнаказанности, и «папенькины сыночки», обеспокоенные своим будущим. Быть может, даже большинство в той группе составляли те, кто, поддавшись дешевой пропаганде, еще испытывал тоску по «великому столпотворению», хоть и искреннее, но наивное желание по-своему переделать ход истории...

Однако в мае — июне 1968 года именно таким людям в условиях запутанного, не имевшего единства и четкой линии движения удалось направить некоторые студенческие выступления по ложному пути, настроить часть студенческой молодежи против коммунистов и рабочих профсоюзов, вовлечь ее в изолированные, обреченные на провал стычки с полицией.

В то время, когда миллионы рабочих и служащих, представителей передовой интеллигенции бастовали, когда бастовала и рабочая молодежь, в то время, когда эта борьба заставила монополистов и правительство уступить в своих основных позициях, в то же самое время левацкие элементы движения стремились изолировать тысячи представителей учащейся молодежи, удерживая их в стороне от настоящей борьбы, призывая их воздвигать дырявые, как дуршлаг, баррикады, захватывать власть в... скверах, бросая их на смехотворные штурмы кафе, — и все это, добавлю, в то время, когда правительство стягивало войска в пригороды Парижа. Чтобы провалить забастовку и на долгое время деморализовать молодежь, вряд ли можно было придумать что-либо более удачное.

Именно к этому леваки и стремились. Они стремились к тому, чтобы успешно начавшееся движение мая — июня, движение, по размаху своему не имевшее прецедента, вылилось в поражение, чтобы коммунисты, а вместе с ними все здоровые демократические и революционные силы пошли по пути, который им исподтишка подсказывали, — по пути немедленного свершения революции, немедленного взятия власти в свои руки.

Левакам чудилось, что тогда свершится великий переворот и на долгие годы, быть может, на десятилетия, удастся завоевать так называемый «социальный мир». Не исключено, что кое-кто из власть предержащих истосковался по расстрелам, таким, как у стен кладбища Пер-Лашез в 1871 году, и им уже виделось, что демократическое движение 1968 года будет разгромлено подобно тому, как была разгромлена Парижская Коммуна.

Но мы не забыли уроков истории. Коммуна для борцов моего поколения (а мне за сорок) — это нечто живое, не история по школьным учебникам, а что-то вроде семейной хроники. У меня есть друзья, прямые предки которых принимали активное участие в революционных событиях 1871 года. И я спрашиваю себя: разве родители одного из таких моих друзей, Пьера, с которым я делил все невзгоды антифашистского Сопротивления, удачи и поражения, человека, вместе с которым мы воевали за освобождение Парижа от гитлеровцев, а потом выходили на демонстрации против визита американского генерала Риджуэя, разве родители Пьера не похожи на моих?..

Я говорил о своем поколении, но думаю, что то же самое можно сказать о других поколениях революционных французских борцов, которые чувствуют себя наследниками коммунаров.

Официальная Франция всегда старалась организовать заговор молчания вокруг Коммуны, после того как она убила ее основателей. Иные удивляются ответам молодых французов на вопросы-тесты: «Кто такой был Гитлер? — Понятия не имею!» Но спросите такого юношу, что он знает о захвате пушек на Монмартре? О деятельности нового государства? О его реформах? О ликвидации ночной работы булочников? О реорганизации системы образования?

Впрочем, не стоит удивляться. Ведь и сегодня в государственных школах Франции, в официальных учебниках уделяют меньше времени и меньше страниц истории Коммуны, чем историйкам полубезумных королей — марионеток в руках бесстыжих регентш. На протяжении долгих лет французов заставляли свыкаться с кровавыми сценами, с представлениями о терроре: коль скоро извращалась история Коммуны, почему было не перекраивать и историю революции 1789 года?.. Помнится, совсем недавно на стеллажах книжной лавки я обнаружил за бесценок продававшиеся романы (ох, уже эти «четыре су»!), изданные огромными тиражами, слезливо повествовавшие о злоключениях юных принцесс, всегда, разумеется, красивых, добрых и невинных, спасавшихся от чудовищных притязаний грязных, оборванных и гримасничающих плебеев. Таким способом тоже прививали молодежи рефлексы страха, действующие при слове «революция» или «Коммуна», и в то же время таким способом молодым прививали вкус к насилию и анархистскому бунту.

Не стану утверждать, что правда о Коммуне распространяется у нас только Французской коммунистической партией и ее прессой, ибо еще раньше Коммуну защищала Социалистическая партия Жана Жореса и другие партии, из которых возникла ФКП. Честные историки и политические деятели, независимые в своих взглядах писатели тоже боролись за то, чтобы восстановить справедливость по отношению к коммунарам. Но что есть их голос в чудовищном хоре врагов Коммуны, в котором вот уже сотню лет запевалами выступают буржуазные правительства, печать, радио и телевидение, в большей или меньшей степени прислуживающие этим правительствам и, во всяком случае, глубоко враждебные всем социалистическим движениям в истории Франции?

И тем не менее рабочее движение никогда не забывало Коммуну, оно и сегодня высоко несет знамя первого в истории человечества пролетарского государства. Пламя, зажженное в 1871 году, пылает в сердцах миллионов французов, подобно тому, как живет в душе большей части человечества неотразимый в своем победном звучании «Интернационал», рожденный в парижской мансарде и маленьком кафе Лилля.

...Мы, кажется, далеко ушли от демонстрации на бульваре Сен-Мишель. Впрочем, нет, не далеко. Я говорил об этих вещах для того, чтобы показать, в каком водовороте воспитываются молодые умы, в каком невероятном хитросплетении истин и псевдоистин молодое поколение моей страны вынуждено искать путеводную нить.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.