Они пожали плечами: взрослый человек, а наивничает. Ну, конечно, не станут они себе жизнь портить из-за такой ерунды.

– Нет, вы как хотите, а я этого так не оставлю, в горком партии пойду, в газету, – заявила «врачиха».

Дальше события развивались быстро. Вечером того же дня в университете марксизма-ленинизма очередной семинар факультета журналистики, где занималась «врачиха», был посвящен моральной теме. Занятия вела журналистка из местной газеты. Ей-то и была поведана утренняя история с десятым «А».

В школе же и думать забыли про посещение комиссии, а может, и сразу не думали ни о чем, кроме того, что все сошло распрекрасным образом: уроку Ангелины Петровны дана была самая высокая оценка. В учительской вообще никаких разговоров не велось. А десятый «А» погомонил немного, да и унялся: мало ли других забот. Статья в городской газете прозвучала громом среди ясного неба.

Впрочем, насчет грома – это я не совсем точно выразилась. Ему бы следовало быть, грому: как мы теперь будем жить, как объясним случившееся ребятам. Но нет: Ангелине Петровне сочувствовали, автора статьи честили как могли, «врачиху» из школы немедленно убрали. Я читала и протокол заседания партийного бюро, на котором обсуждалась статья, и ответ, присланный в газету: учительница-де совершила малосущественную методическую ошибку, забыла объявить, что доклад делает ученик из другого класса, и не из чего было шум поднимать.

Но просто оказалось только со взрослыми. В классах Ангелину Петровну встречали настороженные глаза, с каждой парты кричал знакомый газетный заголовок. Нашелся даже один юноша, который встал при всем классе и сказал: «Я вас любил. И как же вы, именно вы, могли?»

Дерзкого оборвали на полуслове, напомнив только, что десятому «А» тоже предстоит сдавать экзамен по обществоведению, зубной-де врач за них этого не сделает, и больше тройки теперь вряд ли кто-нибудь получит.

А время шло, ребята жадно хватали каждый следующий номер газеты, ожидая: вот-вот все станет на свои места, то ли газета признает свою ошибку, то ли будет сказано, что все в статье правильно и учительница понесла наказание. Но ни того, ни другого не было, и потому волнение никак не могло улечься.

Поразительно, однако никто не счел нужным собрать ребят, рассказать им, что на самом деле горком партии признал позицию газеты правильной, применительно к поступку учительницы было найдено суровое, но точное слово – «приписка», что о ее поступке шла речь на открытом партийном собрании. Было, в общем, что семнадцатилетним людям сказать. Нет, не рассказали, не вытащили занозу.

Я спросила у десятого «А»:

– Как же так получилось, что никто, не удивился ни появлению на уроке постороннего ученика, ни его ответу? Ведь в каком-нибудь пятом классе немедленно бы сорок рук поднялось: не ищите, Ангелина Петровна, этого мальчика в списке, он в другом классе учится.

– Знаете, – ответила мне хорошенькая, чистенькая девушка с первой парты, – в пятом, конечно, можно позволить себе говорить все, что думаешь, а нам еще характеристики приличные получить надо.

Она говорила без тени смущения, не усматривая в своих словах ничего зазорного. А подтекст был такой: мол, вы и спрашиваете-то для порядка, а сами знаете правила игры и поступаете, наверное, точно так же, когда придется. Все остальные помалкивали, но видно было, что тот урок «обществоведения» усвоили на «отлично».

На что же рассчитывал взрослый человек, преподавший им этот урок? Может быть, на то, что они не дети уже, должны же понимать: жизнь есть жизнь. Никто не встревожился, что иные молодые люди теперь в каждом лице будут подозревать личину и сами попробуют в случае надобности (характеристика или еще что!) ее натягивать.

С кем ни говорила я о случившемся в школе, на всех лицах мгновенно проступало выражение усталости и скуки: надоело все это, и о чем вы только хлопочете, зачем драматизируете события? И на созванном поспешно партийном собрании учителя откровенно томились, посматривали на часы. Вынесли Ангелине Петровне выговор без занесения в учетную карточку (чуть ли не три месяца спустя!), и ясно было, что и она сама и товарищи ее понимают: делается это для корреспондента, чтобы отвязаться и считать дело закрытым. Стыдно было слушать и смотреть.

Не буду называть города, где произошла вся эта история. Все бури там давно отбушевали, улеглись. Тихо. Только пишет и пишет мне письма тот самый мальчик, который спросил: «Как вы могли?» Тогда, в командировке, сидя с ним рядом в гостиничном номере, я сказала ему, что все же он чересчур сгущает краски. «О нет, я разбавляю их, как могу», – упрямо сжав губы, ответил он.

Эти его слова долго звучали во мне. Мучили. И все-таки никак я не могла взяться за перо. Ну, как ей, учительнице, потом в класс ходить? И совсем уж я было собралась предать историю с Ангелиной Петровной забвению, когда вдруг легло на мой стол новое письмо.

Вначале я не могла даже сообразить, почему оно вызвало в памяти ту полузабытую историю, заставив перечитать старые блокноты. Потом связь прояснилась.

Итак... «У нас счастливая порядочная семья, так говорят все. А. я считаю, что у нас самая несчастливая семья. Отец – руководитель отдела на заводе. Мать работает там же чертежницей. Отец не пьет, не курит, но у него есть другая женщина, к которой он ходит много лет. У той женщины есть Аленка, ей уже скоро два годика. Моя мама знает, что отец любит ту женщину, но умоляет его жить в нашей семье ради нас с Димкой (ему семь лет).

Отец считает себя порядочным человеком. А я не понимаю: если та женщина плохая, то зачем ходить к ней, а если он ее любит, то зачем живет с нами?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.