Кузнецы

Живет Гузей с женой и дочкой в девятиметровой комнатушке. С жильем на заводе туго, и просить квартиру Саша не решается, хотя менее стесненные, но менее стеснительные знакомые уже его обошли и квартиры себе получили.

Гузей — человек крайне непрактичный, хотя сам он себя таковым не считает, уверял однажды Костикова, что просто привык жить так, а не иначе.

Кстати, «слабости» Гузея Костиков слабостями не считает. Он видит в них силу. Сила его привлекает. Саша — отличный пловец, в свое время мог стать чемпионом, но однажды, заступаясь за кого-то на улице, ввязался в драку и получил ножом в спину. Травма оказалась серьезной, спортивная карьера рухнула, хотя он и сейчас плавает. «Не плаваю, а купаюсь», — поправляет он поклонников. Но по заводу всегда берет первые места. В его способе жить, в незлобивости, в вечном подтрунивании над ним ребят, тут же готовых именно к нему прийти «пожалиться», весь он, Гузей. Носитель доброты, чуткости к слабостям и неудачливости человеческой.

Если Кажерков — это жесткий кулак, Гузей — открытая, мягкая ладонь. Крайние эти качества уравновешены именно в Костикове и таких ребятах, как он, вобравших в себя всю совокупность качеств в нынешней их пропорции. Поэтому Костиков наиболее полно соответствует представлениям кузницы: каков должен быть кузнец.

Вот что Костикову дала кузница. Что же он дал ей?

В комсомольской группе, куда входил Костиков, был такой Миша Матюшонок. Деньги получит — сразу в гастроном, и нет у него денег. «Я, — говорит, — ничего с собой поделать не могу». Прогуливает. «Никак, — говорит, — проснуться не могу». Чего только с ним не делали! Пробовали на собрании пропесочить — как горох об стенку. Говорит: «Виноватым не признаю». Возьмет и что-нибудь еще назло сделает. Махнули на него рукой. Костиков же, человек в суждениях самостоятельный (он уже был к тому времени бригадиром), вдруг начал Матюшонка из всех выделять. Однажды подошел к мастеру: «Давайте Матюшонка в мою бригаду. Я с ним в одном общежитии живу, подниму его утром и на работу приведу».

В общежитии Костиков перевел Матюшонка еще и в свою комнату и договорился с ним, что деньги за него в получку сам станет получать. И действительно, получил деньги и выдает понемногу, говорит: «Не пойдешь на работу — есть не будешь». Начал Матюшонок на работу ходить. Самому интересно, что из всего этого получится: «Давай-давай, воспитывай!» Однако четыре месяца так и проходил, как часы. И тут Костикову понадобилось в военкомат, он с работы отпросился. Матюшонок ему говорит: «Я на работу тоже не пойду». Костиков рассердился: «Что значит тоже? Я-то по делу, а ты чего? Иди сейчас же в цех!» Поплелся. А произошла простая вещь. Матюшонок, прежде предоставленный самому себе, видевший от окружающих лишь раздражение и насмешки, Костикова, который за него крепко взялся, «сильно зауважал», потому и ходил за ним хвостом. И только за ним. И лишь его слушался. Другие средства на него по-прежнему не действовали.

В бригаде Костикова он закрепился. И стал потихоньку выправляться. «Я так думаю, — сказал мне Костиков, — его сама работа выправила. Работаем мы дружно. Еще и местами меняемся. Все могут и вальцовщиком, и на нагреве, и штамповать. Я скажу Грише Дашкевичу: «Гринь, иди поштампуй, а я на вальцовку встану!» Гриня у нас штамповщик что надо, только его пока бригадиром не ставят. Но пора уже, так пусть привыкает». Дашкевич тоже ходит за Костиковым хвостом. Даже смеяться начали в цехе такой привязанности: Костиков ему ничего такого вовсе не делал, а тот готов за Костикова на все. Дашкевича многие считают человеком развязным и грубым: все-то он высмеивает, ничего ему не окажи — огрызается. «Это Гриня-то? — не поверил мне Костиков, когда я рассказал ему об эмоциях, которые Дашкевич кое у кого вызывает. — Нет застенчивей человека. У него главная особенность — замкнутый он. Ну и не надо к нему лезть. Конечно, огрызается, и я бы огрызнулся».

Тут никакого противоречия нет. Гриша Дашкевич мнителен до крайности. Покосится на него человек — он сразу вздумывает бог весть что, готов его уже записывать во враги, а у того, может, просто в тот момент плохое было настроение. Он по-подросточьи тонкокожий и легкоранимый человек, и напускная, внешняя грубость одна только и помогает ему как-то утверждаться.

Костиков просто понял его, то есть относился к нему серьезно и с уважением, как, впрочем, и к любому человеку. Нет у Костикова никакого воспитательского умения. Он чувствовал, что Дашкевич — кузнец, что работа ему идет в руки, но заденет его кто-нибудь или вдруг сам в себе усомнится — и все насмарку. Костикову обидно стало, что для дела пропадает мастер, он и принялся ставить его вместо себя, чтоб покомандовал бригадой, почувствовал силу.

Зато, скажем, Коле Костюку он штамповать не дает, хотя, как он сказал: «И парень хороший, и на нагреве лучше его не найти». У Костюка еще и звание лучшего молодого рабочего завода среди подростков. Но бригадирствовать, считает Костиков, он не годен: «По молодости слишком в себе уверен. Разума слушать не станет и всю бригадную налаженность может разрушить».

Примечательно, что сами ребята с теми негласными оценками, которые дает им Костиков, согласны. Он же не задумывается, как это у него получается. В случаях сложных, когда иной и умудренный человек крепко поломает голову, как поступить или чью сторону принять, он поступает так, как подсказывает ему закон кузницы.

Произошел такой случай. В конце года Матюшонку полагался отпуск, а его, как прогульщика, решили не пускать. Костиков пошел к начальнику цеха и сказал: «Отпустите Матюшонка. Я прошу не потому, что он мне хороший друг, но чувствую, что здесь вы неправильно поступаете. Я бы, если бы моя власть, беспощаден был с прогульщиками. Я их презираю. Но тут другое дело. Парень же на ноги становится».

Начальник Костикова слушать не стал. Костиков потерялся. В правоте своей он был убежден, но какие такие слова надо было еще сказать начальнику, чтобы и тот «проникся», он не знал. И молчал. И начальник молчал: мол, окончен разговор. Тогда Костиков на начальника закричал. Первые слова, что пришли на язык. Тогда закричал и начальник. А Костиков сразу стих и пригрозил: «Если не дадите отпуск, мы на работу не выйдем». Сказал и тут же понял, что, если начальник все-таки не согласится, придется ему сказанную в запальчивости угрозу выполнять. «Я, — объяснил он мне, — своему слову хозяин, не могу же я сказать одно, а сделать другое».

Он пошел в цех, и здесь его схватил за руку старший мастер: «Ты что, с ума сошел?!» Костиков от мастера увернулся, подошел к ребятам и по глазам увидел, что они сейчас сделают все, что он скажет. И он сказал: «Работайте без всяких там! А я завтра, наверное, прогуляю». Но тут вышел в цех начальник, тоже остыл, подошел и говорит Матюшонку: «Дам тебе отпуск, но прежде пойдешь в термичку на десять дней, на прорыв». И Костиков согласился, что так будет справедливо. Матюшонок к нему: «Идти?» «Иди, — сказал Николай, — поработай, только, смотри, без прогулов».

Матюшонок в термичке хорошо поработал. Ребят не подвел. Ушел в отпуск законно.

Когда в один из дней я собрал всю группу и провел анонимную анкету, в которой среди других был вопрос о том, кого считают ребята настоящим рабочим (подразумевались герои газет, книг, кино), все до одного написали: «Колю Костикова». Ролей в своей группе ребята не распределяли, но то, что Костиков в группе лидер, было и так ясно. Именно он определял настроение комсомольской группы, ее отношение к происходящему вокруг. И это несмотря на то, что говорить он, как и все ребята, не мастер и не охотник. В цехе он просто свистнет — и идут ребята на подмогу, куда скажет. Перерабатывать он им не дает, а себя не щадит никогда, это все видят и знают.

Власть его над ребятами — власть не приказа, а сила человека, свободно владеющего профессией, и оттого в своих действиях решительного и точного, сила человека взрослого, знающего больше подчиненных ему ребят не только об особенностях их работы, но прежде всего знающего о них самих то, чего они сами о себе не знают. В свои девятнадцать лет он оказался взрослее сверстников, потому что свободно взвалил на плечи и понес ответственность и за их труд и за отношения между ними. И еще потому, что, не нарушив сложившейся уже структуры группы, никого не обидев, не отсекая слабых, сумел каждому найти свою роль. Не изменив ничего, повернул дело так, что каждый участник комсомольской группы почувствовал не просто нужность свою всем, а ещё и свою значимость в общих делах.

Гонору, профессиональному себялюбию кузнецов, накопленным в таких количествах, что уже мешали порой реально смотреть на вещи, вот такие ребята, как Николай Костиков, находили выход. И вот кузнецы стали первой на заводе организацией, устроившей соревнование на лучшего по профессии. Они не могли его не устроить. Негласная конкуренция, шедшая в корпусе сама по себе, должна была стать явной. 213 рацпредложений, поданных молодежью кузницы в последнее время, рекорды выработки — все, приносившее удовлетворение честолюбию, одновременно дало толчок новым накоплениям и самому главному — недовольству собственной малозначимостью в решении цеховых дел. Естественно и закономерно начал выходить комсомольский коллектив на арену больших общественных дел.

Вровень с делами росли люди. Лидерам, таким, как Костиков, вожакам природным, «естественным», накопившим уже в себе умение руководить людьми, нужна была только отделка, та школа, которую они проходили в комсомоле.