Если у Коли Костикова отнять его принадлежность к кузнечному сословию, то, кроме девятнадцати лет и простенькой биографии, вроде бы ничего не останется. Все, что у него есть и что позволяет ему чувствовать себя в жизни на своем месте: уверенность в друзьях, уважение со стороны приятелей, характер, повадки, даже слабости и недостатки, — все дало ему кузнечное дело и люди, с которыми он делом этим занимается.

В кузнице народ прежде всего с гонором. Привыкли тяжело работать, но и хорошо за труды получать. Присловье на этот случай такое: «Если с получки выйдет костюм и сотни полторы на буфет, то ладно». Себя кузнецы уважают и за обеспеченность и за свою работу с железом. К людям, которым деньги даются легче, серьезно не относятся. «То не для мужчины, — сказал мне Коля Костиков. — Мне тут предлагали идти электриком: дело нехлопотное и чистое, — я не хочу. Будь у меня другая специальность, я все равно работал бы у молотов, устроился бы как-нибудь».

Относиться к самим себе с юмором кузнецы не умеют. Когда однажды в обед на одной из тележек, стоящих во дворе корпуса, кто-то написал мелом: «Кузня!» — никакой шутки в том они не увидели, а увидели насмешку. Те, что помоложе, высыпали во двор и разошлись, лишь уверив друг друга, что написавший — просто дурак.

И тихо говорить молодые кузнецы не могут. За километр от проходной слышен грохот кузнечного корпуса. Поэтому, выйдя на улицу, они ведут свои разговоры на повышенных, «профессиональных» тонах, как иностранцы, привлекающие внимание. Пожилые кузнецы говорят голосом нормальным, а в ушах держат ватку.

На Минском тракторном с кузнецами считаются, и нельзя иначе: коллектив у них, пожалуй, самый крупный. Одних комсомольцев человек триста, и ни в одном деле, особенно если это воскресник, без них не обойтись. Почти все молодые штамповщики — выпускники одного и того же Могилевского профтехучилища № 33, а до этого просто крестьянские дети. И у Костикова родители — крестьяне. Отец, правда, двадцать лет при тракторах. Кузнецы мнительные и бывают очень довольны, когда без них обойтись не могут и приходят на поклон. Они люди «характерные» — с ударением на втором слоге, как сказали мне в комитете комсомола. Это точно.

И гонор их и рисовку — все впитал Костиков. И характер у него типично кузнечный. Чтобы понять, откуда же все-таки это профессиональное самолюбие, даже себялюбие, надо видеть Костикова за работой, когда, утвердившись на одной ноге, как на игле циркуль, проводит он по черноте цеха щипцами с пышущей заготовкой огненную линию — и заготовка влипает в штамп, как в магнит, а сорвавшийся сверху молот настигает ее там. Раскачиваясь в созданном самими ритме, опоясанные линиями проносимых раскаленных заготовок, осыпаемые искрами, стоят кузнецы. Спокойные, лениво-точные ребята в касках. Красивая работа, ничего не скажешь.

Надо знать, что бьет молот от легчайшего нажима на педаль, и силу удара кузнец определяет собственной подошвой и не имеет права ошибиться: нажать чуть посильнее — разнесет и штамп. Кузнец посредничества молота между собой и заготовкой не чувствует, а чувствует, как мнется и плющится железо — всем телом. Кузнецам приходится иметь дело со все новыми и новыми видами деталей, а все приборы у них — вот в этом личном ощущении железа, в умении ухватить и постигнуть характер детали на ходу. Работа штамповщика ручная и импровизационная по сути своей.

Суть же эта дается в руки не каждому и не сразу, путь к ней может быть долгим. Знания у ребят, что приходят из училища, у всех одинаковые, а попадут на завод, и начинается отличка: одни сразу к делу приноравливаются, для других же, сколько ни стараются, работа так и остается трудной и непонятной.

Костиков попал в нагревальщики. Нагревальщик хотя сам и не кует, а лишь греет заготовки, но тоже считается кузнецом, потому что такое же чутье должно быть на металл. На вид эта работа скучная, но интерес ее внутри. Если раскусит его парень — будет в кузне ко двору, не раскусит — так и останется чужаком. «Тут много особенностей, — старался попонятней втолковать мне Костиков свой интерес, — примерно, вкладыш надо тихонечко нагреть, чтоб не залипал в штампе, а побольше деталь размером — ей даешь больше жару». Но что значит «тихонечко» или «больше жару»? Сам-то Костиков это чувствует, а объяснить, как это у него получается, ему трудно. Он лучше покажет. А почувствуешь или нет — только от тебя зависит.

Костиков нашел свое дело, а дело нашло его. Через три месяца он стал штамповщиком, и это определило его в кузнице окончательно. Суть в том, что штамповщик в бригаде главный. Нагревальщик, обрезчик, вальцовщик — все ему в подмогу. От восемнадцати-девятнадцатилетнего парнишки, такого, как Костиков, зависит заработок подчиненных ему, нередко семейных и пожилых людей. Ответственность этого сорта взрослит и остепеняет быстро. С другой стороны, и штамповщик без бригады своей ничто. В бригаде должны понимать друг друга без слов, тем более что слов в цехе просто не слышно. Костиков дает со своей бригадой ежедневно 160 — 170 процентов выработки, а иногда и за 200 — и это значит, что он сейчас не просто один из лучших в цехе штамповщиков, а что, кроме чутья профессионального, у него есть чутье на людей, умение с ними столковаться. Открытию этому Костиков тоже обязан кузнице.

Профессиональная приверженность Костикова и стала тем фундаментом, на котором кузница принялась ковать его характер по себе. Прежде всего в нем, человеке по природе смирном, появилась «склонность к дерзости», как определил это свойство энергетик корпуса Александр Ильич Сидоренко, известный своим пристрастием к «дерзким» людям и вечным заступничеством за них.

Свойство это заключается в том, что кузнецы несдержанны на язык. Говорят то, что думают, а думают они не всегда так, как вольно предполагать начальству, отсюда порой скандалы. Причин их вольных и самостоятельных суждений обо всем происходящем в корпусе и на заводе несколько. Тут и ребячья, фанфаронская рисовка принадлежностью к кузнечному клану, которую они никогда не упускают случая продемонстрировать. Тут уверенность в себе, которую дало кузнецам дело, их, мальчишек, возвысившее и утвердившее в собственном мнении. Так или иначе, а качество это — зарекомендоватъся — они в себе ценят, а особенно «дерзкими» людьми гордятся.

«Дерзостью» Костикова заразил его сосед по молотовому цеху, тоже штамповщик, Михаил Кажерков.

Всяческого рода столкновений и конфликтов за ним числилась тьма. И все они были такого рода. «В 68-м году, — рассказывал мне с завистью Иван Попелушко, председатель «Комсомольского прожектора» в корпусе, сам человек, как сказали мне, «критичный», — на одном собрании, ух, навел Миша критику на секретаря комитета, минут сорок говорил, всех задавил — и сняли секретаря». Кажерков, больше чем кто-нибудь в корпусе, «характерный» и «супротивный» человек. Костиков пришел в цех как раз к началу очередной его баталии. Кажерков в этот раз ополчился против начальника молотового цеха Ткаченко — на одном из собраний напустился на него с критикой. На самую его любимую установку, на больное место: «Будь ты хоть пропойца, если план даешь — я трижды тебе все списываю!» Ткаченко, себя для цеха никогда не щадивший (про него говорят: «Умрет возле молотов»), тут просто затрясся: человек, на которого он ставил, фаворит, кузнец высшего класса, рационализатор и ударник, добытчик цеховой славы, тот, кому он позволял все, Кажерков ударил его под вздох.

Самое примечательное, что даже и тут могло не быть конфликта. Ткаченко готов был и такую обиду проглотить, уступи ему Кажерков хоть в чем-то. Но в том-то и дело, что отступить хоть в малом для Кажеркова вещь была абсолютно немыслимая, просто невообразимая. Теперь Кажерков перечил Ткаченко при каждом удобном случае. По делу перечил, у всех на виду, а тому это острый нож. И скандал разразился в корпусе огромный. В конце концов Кажеркову было сказано недвусмысленно: «Критиканов нам не надо!» И он отправился с обходным, собрался идти с завода. Костиков, на глазах которого вся эта история проходила, тут и сделал первый свой шаг к «дерзости». Он поддержал Кажеркова и вызвал тем самым на свою голову неодобрение людей, сора из избы выносить не желающих.

Мнение их его лишь подстегнуло. Я спросил Костикова, чье мнение он старается выслушать, прежде чем высказать свое. Спросил без задней мысли, желая просто определить, кто для него авторитет. А он обиделся: «Я ничье мнение не выслушиваю, я имею свое». «А если ошибаешься?» «Ну, так пусть докажут».

Тогда он еще не был столь категоричен, но отступать не собирался, его выталкивало на конфликт общее неодобрение к действиям Ткаченко и одобрение позиции Кажеркова. Выступив, он тут же ощутил общую рабочую солидарность и поддержку. Кузнецам для общего выступления нужно было только, чтоб кто-то из них, причем человек рядовой, не такой «отчаянный», как Кажерков, полез в столкновение. Костиков полез, и за ним пошли все. Комсомол корпуса поднялся на дыбы, скандал загремел на весь завод. И Кажерков в корпусе остался.

Кузнецы, защитив его, подтвердили необходимость в корпусе человека таких качеств. Потом выбрали Кажеркова в комитет комсомола корпуса и, таким образом, положение его, как носителя «агрессивного» начала и затравщика, узаконили. А Костиков утвердился в зревшей уже мысли, что собственное мнение не имеет права оставаться лишь твоей собственностью, в этом случае оно мало что стоит.

Костиков на Кажеркова не похож. Кажерков, человек одного крайнего качества, человек, работающий на износ, ради выполнения своего предназначения он и день свой на заводе увеличил вдвое и объяснил однажды Костикову: «Я время на общественную работу не могу ущемлять, ущемляю отпущенное на семью. Соседи, правда, над женой смеются, и я, когда дома, хватаю ведро и несу мусор, чтоб показать им, что я дома». Костиков стать таким просто не мог бы. Потому что, принимая все, что давала ему кузница, впитал, разумеется, и то существенное свойство кузнечного характера, за которое и известны кузнецы по заводу как увальни.

Не меньшее влияние, чем Кажерков, оказал на Костикова энергетик того же молотового цеха Саша Гузей. Рядом с небольшим, насмешливым, с лихорадочно румянящимися, запавшими щеками, сжатым, как пружина, и готовым в любую секунду развернуться Кажерковым он, огромный, медлительный, медвежий, само расположение, добродушие и стеснительность. Александра Ильича Сидоренко, у которого слабость к «дерзкому» человеку, он считает своим наставником. «Я перед ним голову склоняю. Когда пришел на завод, халатнее меня не было, наверное, в корпусе человека, — втолковывал он Костикову. — А Сидоренко меня направил и сам за меня во всем переживал, и мне стыдно было, что не оправдаю его доверия, вот и стал тянуться». Сидоренко попробовал учить его «дерзости», но Гузей выучился лить снисходительности к ней и расположению. И еще он выучился «за других переживать».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.