— Всё зависит от человека, — вспоминая о том времени, полном испытаний, уверенно сказала Лида. — Я насмотрелась всякого. Но самое страшное, что я видела на своем веку, — это даже не кровь, не раненые, не смерть. Самое ужасное, незабываемое — это колонна наших военнопленных в сорок первом году. Как сейчас это помню: целую колонну, человек двести, гнали два фрица. И еще встречных на дороге задерживали: «Рус, кто есть? Куда идешь?» Долго ли было их обезоружить!

— Да, — вздохнул Михаил, — паника — вещь страшная. Не зря говорят: веру потерял — все потерял. И все-таки та колонна, о которой ты вспомнила, Лида, была собрана из одиночек. Народ наш не складывал рук! А вот у немца в сорок четвертом году — это действительно была паника. Целыми полками сдавались в плен. Помните, в Белоруссии, за Неманом, два наших хлопца из главразведки взяли в плен целый артполк?! Не помню, кто именно, кажется, чуть ли не твой родич, Василь, тогда отличился, — обратился он к Кашицкому. — Разведчики возвращались с задания. Вдруг видят: на опушке немцы. Лежат себе кучей, человек пятьдесят, дремлют. Ребята подкрались и скомандовали: «Ауфштейн, хенде хох!» Те спросонок и подняли руки. Хлопцы отвели их подальше от оружия, говорят: «Вы окружены!» А немцы от страха признались сразу: «Камрады, ком сюда, мы есть много — целый полк! Все никс война!» Они проводили наших разведчиков в расположение своего артиллерийского полка. Тот целиком сдался. Двадцать тяжелых пушек с боекомплектом снарядов, полтысячи солдат и офицеров. Хлопцы построили этих вояк и привели прямо в наше расположение.

— Знаете что? — Петро Кашицкий вдруг поднялся из-за стола. — Многое мы вместе пережили, но мне почему-то ярче всего запомнился один, казалось бы, рядовой случай. Как-то во время боя население смешалось с нашим отрядом. Люди спешили уйти в партизаны. Но потом некоторые испугались и поползли обратно — в село, занятое немцами. И вот по тем, кто полз, немцы из пулемета шпарили! А кто с нами пошел — уцелел!..

— Так то немцы просто за себя боялись, — объяснила Лида. — Мало ли что им со страху померещилось?

— И лупили по тем, кто струсил! — настойчиво повторил Петро Кашицкий. — Хороший урок: кто смел — тот цел! Я, как педагог, вспоминаю это с особым чувством. Знаменательный урок!

— Вся наша партизанская борьба была таким жизненным уроком, — согласился Михаил. — Знаете, во что может обойтись трусость одного человека? Никогда я вам про это не рассказывал. А теперь слушайте...

И словно раздались стены уютного мирного дома — заглянули в горницу хмурые горы, взъерошенные ветрами, лесистые Карпаты.

— Помните, как выходили мы оттуда? Соединение было измотано жесточайшими боями!.. Бредем ночью по камням, а камни эти вот-вот обвалятся! Немцы совсем рядом, почти параллельно с нами движутся. Днем в укрытии отсиживаемся. Наша маленькая разведгруппа двигалась сзади, прикрывая раненых. В полночь на остановке поднимаюсь и вижу: ребята спят, а основной колонны уже нету! Задремал один какой-то разгильдяй и не передал по цепочке команду «трогаться». Так и остались мы сами по себе, при санчасти батальона. Была там, правда, еще вторая рота, но командир ее проявил трусость, отстал от своего отряда. А самое худшее, что он отказался от раненых. Конечно, и нам тогда лучше было бы пойти с этой ротой, для шкуры своей выгоднее. Только я же не мог бросить раненых! Их было девять, а нас, разведчиков, трое. Всего двенадцать, и автоматы не у каждого. Вот так и образовался наш самостоятельно действующий отряд. Долго мы блуждали; Холодович Васька уж, кажется, классный разведчик, но и он не мог разобраться в этих извилистых горных тропах. И Романович ему, конечно, помогал, тоже наш земляк, белорус. Народ подобрался в этой маленькой группке в основном из одного села — из Дронек, нашего Хойникского района... В горах мы опять встретили роту маневрирующего того подлеца — только зачем ему раненые? Балласт!.. Отвернулся он от нас, будто с посторонними на улице повстречался. А мы, делать нечего, понадевали гуцульские кожаные лапти и вместе с нашими ранеными кое-как скатились с гор: кто на костыли опирается, кто держится за плечо товарища. Продвигаемся по-прежнему на свой риск и страх. А голод подпирает так, что аж в глазах темно. Наконец достали как-то мы телку. Накормили сперва раненых. А нам, здоровым, осталось что похуже: кишки и кожа…

Михаил Ядченко вдруг неловким жестом вытер покатившуюся по щеке слезу. Не оттого она выкатилась, что голодухи вдоволь за свой век видел. Не оттого, что жизнью своей много раз рисковал — повседневно и, может быть, даже ежечасно. А именно оттого, что бросили, предали его тогда и вместе с ним одиннадцать ребят...

— Съели мы, значит, ту шкуру до грамма, еле разжевали. Подкрепились мы — и дальше в путь. Приходим в деревню, спрашиваем: немцы есть? Были и пошли, говорят.

Что было делать трем выбившимся из сил партизанам и их раненым не вооруженным товарищам? Поели у какой-то сердобольной тетки и дальше в путь — на равнину.

— На Станиславщине, возле Черткова, осмелев после всего того, что повидали в Карпатах, махнули мы прямо через деревню. И вдруг посреди улицы видим полицаев. Бой затевать нельзя: у нас повозка с ранеными, а вояк, кроме меня, всего двое: Романович да Холодович. Решили действовать под видом полицаев, а настоящих полицаев любыми средствами разоружить. «Эй, привет! — крикнули мы им. — Мы из Черткова, к вам». Значит, мы вроде прибыли от начальства. Выдумка подействовала. «Дайте проверим ваше оружие», — предложил я. Они дали... Посвязывали мы этих полицаев, не желая поднимать лишнего шума, — и в погреб их... А сами подались дальше. Однако полицаи быстро освободились от веревок и, видимо, позвонили немцам в этот самый Чертков. На следующий день мы напоролись на их засаду...

И все-таки добрался Михаил с товарищами к условленному месту встречи раньше всех. Никто из партизан в Полесье еще не знал, что ковпаковцы возвратились из Карпат...

Михаил один пешком отправился в свои родные Дроньки. Люди, бежавшие из села, жили в лесу. Вскоре явились два. всадника с красными ленточками на шапках.

— А мы, ковпаковцы, все были со звездочками. Хоть из-под земли, но доставали, — с гордостью заметил Михаил. — Ну, стали меня эти, с ленточками, расспрашивать, кто я и все такое прочее. Только не поверили они, что я ковпаковец. «Слишком, — говорят, — вы легендарные. Проверить тебя сначала надо. Может, ты из немецкого десанта и намеренно под ковпаковца подделываешься!..» Пришлось мне своим же братьям-партизанам в плен сдаваться. Повели они меня к командованию — в самую дикую лесную глушь, в Ельский отряд.

— Там, в Ельском отряде, воевал мой дед, — спокойно вставила Лида. Воевала вся семья: и она, и отец, и даже младшие братишки.

— Пришлось отдать оружие, — продолжал Михаил. — Живи пока здесь, говорят, а там посмотрим. Еды много, свежее молоко... Месяц целый я у них, как на курорте, пробыл... Тем временем Ковпак передал во все другие отряды по радио: место сбора ковпаковцев там-то. Вижу я, дело идет к концу войны, надо же мне быть со всеми нашими хлопцами вместе! Добро, думаю, что остался живой. Про награды тогда и не помышлял никто...

Объем ответственности, возложенной человеком на себя, и есть, в сущности, его совесть. И чем ноша эта тяжелей — тем совесть чище. Недаром так и прозвали партизан — люди с чистой совестью.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.