Клуб «Музыка с тобой»

Впрочем, под спудом, на дне сердца, где-то в неведомых глубинах существа, всегда идет работа чувства, мысли, веры. И у Пети Чайковского сильнее, чем у кого-либо.

...1854 год – черный год. Скончалась мать, Илья Петрович вызвал в Петербург гувернантку – Анастасию Петровну. Русая, белолицая, кареглазая девушка, бесконечно милая и добрая, она была нужна сейчас Петруше. С ней поселились на даче в Ораниенбауме и пробыли там все лето.

15 августа Петя, робея и смущаясь, вручил «тете Насте» (ей было 26 лет) ноты, где на заглавном листе было написано: «Анастасия-вальс», сочиненный и посвященный Анастасии Петровне Петром Чайковским, учеником Императорского училища Правоведения, 15 августа, день отъезда из Ораниенбаума в Петербург».

Первое сочинение – вальс – потом станет одной из любимых форм композитора («Ната-вальс»), но этот первый! Робко стучал молоточек судьбы.

Юный Чайковский пишет: «Рано или поздно, но я променяю службу на музыку. Не подумай, что я воображаю сделаться великим артистом, – я просто хочу только делать то, к чему меня влечет призвание; буду ли я знаменитый композитор или бедный учитель, – но совесть моя будет спокойна, и я не буду иметь тяжкого права роптать на судьбу и на людей. Службу я, конечно, Окончательно не брошу до тех пор, пока не буду окончательно уверен в том, что я артист, а не чиновник...»

Но вот сделан важный шаг: решено оставить службу. Петр Ильич полагает, что найдет учеников и будет давать уроки музыки. Отныне его девизом становится: «Вдохновенье – гостья, которая не любит посещать ленивых». Он решил отказаться от светских удовольствий, от изящного туалета, сократил расходы до самых малых размеров. Не хочет просить денег у отца.

Аполлон уже требует от него священной жертвы!

С осени 1862 года ни о любительских спектаклях, ни о светских знакомых нет и речи. Музыка поглощает Чайковского целиком. Ему удивляются, кто-то порицает. Брат Модест напишет: «Петя представляется мне совершенно новым. Нежность к папаше, домоседство, возрастающая небрежность туалета, усидчивость в труде, внимание к таким нуждам нашим с Анатолием, заботы о таких вещах, которые прежде были несовместимы с обликом блестящего повесы. Его нежные ласки, полное отсутствие разговоров о спектаклях и балах – все вместе и удивляет, и умиляет, и радует...»

Отец не препятствует сыну, но и не очень одобряет выбор пути; он боится за его будущее:

«Похвальная твоя страсть к музыке, но, друг мой, это скользкий путь: вознаграждение за гениальный труд бывает долго-долго спустя. Посмотри ты на бедного гениального музыканта Серова: трудясь со страстью, он только нажил серебряные волосы, а не серебро. «Юдифь» он работал четырнадцать лет, да столько же «Рогнеду», – а что выработал? Славу, ценою в 1500 рублей в год, пока жив, т. е. едва-едва хлеб насущный. Ведь у нас только итальянцы берут за свои пьесы по тридцать тысяч. Глинка умер бедняком, да и прочие наши таланты не дорого оценены... Ты в семье моей лучшая жемчужина; не думал я, что на твою долю выпадет такая трудная и скользкая дорога! С твоими дарованиями ты нигде бы не пропал, не пропадешь и здесь, конечно, но трудно тебе, голубчик, жить при плохом вознаграждении».

«Ты в семье моей лучшая жемчужина...» Как хочется отцу благополучия для сына, как заботит его материальное будущее! Кто может предсказать меру, судьбу таланта? Кто знает, гений или простой любитель заключен в сыне?

Но вот наконец к музыканту возвращается божественный дар детства. Покрытая снегом земля дышит, там идет своя жизнь, великая подготовка к пробуждению. В замерзших деревьях движутся соки, в реке не до конца замерзает вода.

Петр Чайковский, двадцатилетний юноша, вновь чувствует мир на языке музыки. Скерцо – веселой минуте, анданте – грусти. Для шутки и горечи, для непонятой обиды и для восторга – всему найдутся свои звуки! Он отошел от шумных вечеров света и стал необычайно чувствителен. Будто с обнаженными нервами, будто нет на нем кожи. Обидели случайным словом – промолчал, а на глазах слезы, и в душе уж заметались звуки... Бушует море чувств. Обуреваем ими, он становится рассеянным, углубленно-застенчивым, неузнаваемым.

Как-то молодой композитор пришел в оперу, взяв с собой оркестровую партитуру «Ивана Сусанина», чтобы с нотами в руках проследить ход оркестровых комбинаций. Он так углубился в ноты, что не замечал негодующих взоров и разговоров соседей о том, что какой-то неизвестный «в такое время» интересуется музыкой и сидит с нотами. Раздались угрожающие требования, чтобы он вышел вон, и тогда только несчастный музыкант заметил, что служит предметом общего внимания окружающих. Он страшно сконфузился, испугался и поспешил удалиться подобру-поздорову.

Раним, обидчив, самолюбив, сосредоточен на себе – таков Чайковский в 22 года. И вместе с тем: «...снедающее меня самолюбие (это мой главный недостаток) в последнее время было польщено несколькими музыкальными успехами, и впереди я предвижу другие». Он уже знает: музыка – его призвание, и нет ему иной дороги.

...Однажды зимой Чайковский забрел в тихую тупиковую улочку, какие бывают только в Москве. Несколько шагов – и будто за тысячу верст от столицы. На одной стороне – огромный сад, высокие ели, березы, занесенные снегом, этакая шапка Мономаха с бриллиантами из снежинок. На другой – большой деревянный дом, простой, с широким фасадом, большими окнами, колоннами, почти как в Воткинске.

Тихо. Так тихо, как бывает только зимой. Чайковский зачарованно смотрел по сторонам...

И вдруг образы и видения полились из его души. Запели неясные звуки, они возникали из хаоса, таяли и опять всплывали, проталкиваясь сквозь неясные видения. Он не замечал, что делает какие-то суетливые, бешеные движения руками. Казалось, музыка лилась с кончиков его пальцев, и он, боясь потерять, старался ухватить звуки. Губы шевелились. вырывались хриплые звуки. И вот уже полилась мелодия!

Чайковский чуть не налетел на тумбу, оказывается, он уже повернул за угол и уперся в трактир. В полубреду отворил дверь. Не замечая хозяина и половых, присел к столику и, схватив бумажку для счетов, стал быстро записывать... Мелодия была стройная и светлая.

Он назовет ее потом «Грезы зимней дорогой». Будет писать сутками, ночами напролет, даже надорвет здоровье, заболеет нервным расстройством. Ни одна симфония не доставит ему столько страданий, как эта. Но ведь это была судьба, выбор навеки. Неверие в себя, неуверенность, слабая инструментовка, неопытность, но зато искренность, сердечность, чистота и недостижимость идеала...