Возле одного из приказов Толстой остановился и стал читать вслух:

«Революционные войска победили. Юнкера и белая гвардия сдают оружие. Все силы буржуазии разбиты наголову и сдаются, приняв наши требования...»

Пожилой господин с бородой, в пенсне, стоявший рядом, сокрушенно сказал:

– Кончилась Россия.

Но тут же чей-то веселый голос перебил его:

– Это для вас кончилась, папаша, а для нас только начинается.

Толстой повернулся, отыскал говорившего глазами и долго разглядывал его.

Наталья Васильевна тронула его за рукав – только тогда он очнулся от своих раздумий, и они продолжили свой путь.

До Хлебного переулка было не так уж далеко, но Толстые, глядя на разрушения, о многом успели передумать и переговорить. Длинной, необыкновенно долгой показалась им эта неделя. Под непрерывный грохот орудий на окнах строили «баррикады», а в самые горячие дни прятались в подвалы. Сначала беспокоились, пугались каждого выстрела, а потом охватила какая-то апатия, безразличие – будь что будет. Однажды во время обеда пуля, пущенная со стороны Большой Молчановки, шлепнулась в стену. Толстые переполошились. Начали сдвигать к окну комоды и прочую мебель. Детей устроили внизу. Надолго запомнится Толстому ночь, проведенная в ванной. В записной книжке 1 ноября он записал: «Ночью выстрелы вывели Наташу из себя, она плакала, бранила меня и няньку, легла на полу в ванной».

Вспоминая все, что пережили в эти дни, Толстой, глядя на Наташу, думал:

«Теперь бы жить в тихом городке на берегу моря, тихо, строго и чисто. Как быстро за время этих событий отошли, растаяли все прежние интересы, желания, цели. Осталось только одно: жена и сын. Богатство, слава, роскошь жизни – все это стало ничтожным, ненужным, неважным...» Толстой посмотрел на Наташу: как изменил ее этот простецкий платочек, совершенно не узнать в ней прежнюю барыню... Дверь им открыла Дюна, сестра Наташи, вся в слезах. Теща Анастасия Романовна обрадовалась их появлению. Толстой привык к этому хлебосольному дому, вел себя здесь по-хозяйски.

– А я уж думала, не увижу вас в живых, – такой кошмар у нас творился. Надеялась, что быстро кончится, но не тут-то было, все палят и палят, бухают и бухают.

Анастасия Романовна и Дюна провели их в гостиную, усадили в кресла. И все с облегчением смотрели друг на друга. Теперь-то им никто не помешает поделиться пережитым за эту неделю.

– Вы пишете сейчас что-нибудь, Алеша?

– Какое там! Искусство – отстоявшееся вино жизни. А что же я поделаю, когда вино взбаламучено и бродит, когда сам черт не разберет, что это – деготь или мед. Можете себе представить, что происходило у нас. Кажется, двадцать восьмого октября с утра начали стрелять на улицах. Повсюду много народу, но все помалкивают, выжидают.

– Представляешь, мама, он выходил на балкон и наблюдал, что творится на улице. Видишь ли, ему нужно было запомнить детали происходящего.

– А как же, Наташенька? Мы уж много говорили об этом. Мне надо, я когда-нибудь напишу о том, что сейчас совершается. А если б я не вышел на балкон, не выходил бы на улицу, разве увидел бы что-нибудь? А то вышел на балкон. Мимо проносятся автомобили с белыми флагами и крестами. Слышу, говорят, что где-то ставят пулеметы. А баба рядом с этой воинственной суетой невозмутимо продает репу. А дальше? Смотрю с балкона: Кремль, башни, колокольни, громада дворца с плоским куполом и шпилем. Вижу, на «яблоке» Ивана Великого засияло солнце. Тучи раздались над городом. Ближе стали красные прямоугольники домов, крыши... Весь город полон звуков. Голоса, собачий лай, петух где-то вдалеке поет... Словно ничего и не случилось. И вдруг где-то ухнуло, потом опять послышался треск автомобиля. Негромко защелкали выстрелы, а то вдруг зарычал пулемет. Из подъехавшего автомобиля вынесли юнкера, еле удерживают его в сидячем положении, за ним несут сапог. Повсюду женщины, смех, разговоры. На выстрелы даже не оборачиваются. Вслушиваешься, замечаешь: выстрелы винтовок длинные, хлесткие, а револьверные – хлопающие. Пулемет кажется железной собакой, которая, сидя на цепи, заскрежетала зубами – широким железным ртом. А разве забыть, как устраивались в эти ужасные дни заседания домового комитета? Выставили охрану дома, а сами сидим, обсуждаем вопрос об охране черного хода. Говорят вроде: «Я бы хотел поставить вопрос в более узкие рамки и в иной плоскости». – Толстой сделал при этом уморительную физиономию и так важно надулся, что все рассмеялись. – Напустили такого страху, что пришлось удалить дам, чтобы не пугались. А кончилось тем, что оставшиеся мужчины решили собрать по рублю для швейцара и выдать ему таз, чтобы он стучал, когда полезут грабители. Ну, разве такое придумаешь? Готовый сюжет для рассказов... А ночью в комнате швейцара собрался штаб охраны. Пьем чай, играем в карты. Вдруг стук в окно, открываю форточку, слышу приглушенный голос: «Пролетел второй снаряд с Пресни». Ну и что? Только, раздосадованный, уселся за стол, опять стук, открываю форточку, тот же голос: «Наш дом обстреливают, загасите свет». Тогда загасили свет, и все пошли на улицу. Мелочи? Но сколько за всеми этими мелочами переживаний, неизведанных ранее чувств, страстей...

Но, вернувшись домой, мучимый сомнениями, Алексей Толстой записал в своем карманном блокноте: «...Решено бежать из Москвы. Полны улицы народа. У всех выражения недоумения, страха, пришибленности. У многих дрожат губы, пальцы. Никитские ворота разрушены и сожжены, висят трамвайные провода. Пронизаны снарядами особняки на Поварской. На Кудрино баррикады. В лавочке с разбитым окном продают конфеты, продавец: «Покупайте, господа, все равно разграбят сегодня ночью». На Кречетниковском на тротуаре большая лужа крови и конский навоз, много извозчиков с вещами – на вокзал.

Чувство тоски смертельной, гибель России в развалинах Москвы, сдавлено горло, ломит виски».

Последнюю фразу Толстой подчеркнул красным карандашом.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.