Стол в нашей деревенской избе стоит таким образом, что когда обедаешь, смотришь прямо в окно. А так как я садился обедать всегда на свое место, то и видно мне было во время обеда одно и то же: часть церковной ограды, точнее, входная арка в нее, осененная старыми липами, м тропинка, выбегающая из ограды на зеленую мураву лужайки.

Окно было как бы рамой картины, неизменной только по своей композиции, а в остальном очень даже переменчивой, каждый раз новой. Во-первых, времена года: то летняя зелень лужайки и сухая тропинка, то на траву набросает желтых липовых листьев, то все запорошит снегом. Во-вторых, и погода создавала картины: то соберется лужа, и взбульки дождя запрыгают на ней, кирпичная ограда намокнет и потемнеет, то снова все высохнет и засветится. В-третьих, освещение: ведь солнце не стоит на месте и, значит, освещает картину то справа, то слева. И, наконец, и самое главное – детали картины: то поднимешь голову и увидишь в центре композиции медичку Люсю, бегущую на медпункт, то старушка бредет по тропинке, то кузнец в валенках, несмотря на июльскую жару, пошел в магазин купить четвертинку водки, то цепочка белых гусей протянется по траве, то взлетит на ограду и закричит, захлопав крыльями, соседский троеперый петух.

Ничего не могло бы удивить меня при взгляде в окно. Что угодно я мог бы ожидать, взглянув в него, только не то, что я увидел однажды в середине июньского дня и, может быть, стоит уточнить, дня моего рождения.

Дело в том, что по тропинке, слегка прихрамывая, шел Сашуня. Московский, институтский, общежитейский Сашуня на фоне деревенского пейзажа, Сашуня, вставленный в рамку нашего окна, идущий так спокойно, как будто он каждый день здесь прогуливается, – это было невероятно.

В институте и общежитии к Сашуне относились двояко: как-то так произошло, что почти что все, даже самые лучшие друзья и самые близкие к нему люди воспринимали Сашуню вроде бы не всерьез, а иронически, с постоянной скидкой на то, что это есть Сашуня и так его и надо воспринимать. Однако никто не мог бы сказать, что он за что-либо не любит Сашуню. И, помнится, поссориться с ним было нельзя. Даже накричав на вас, а он это умел делать, даже раскритиковав вас в пух и в прах на собрании, а он это умел делать в высшей степени образцово, даже хлопнув дверью и уйдя с такой обидой, выражавшейся во всей его сухонькой прихрамывающей фигуре, что, казалось, враги навек, – Сашуня умел потом все перевести на шутку, сам же первый хохотал и острил над своим поведением.

Может быть, именно за то, что не обижался на подчас обидные шутки, а если обижался, то как-то по-своему, по-сашунински, больше всего и любили его в общежитии.

– Слушай, Сашуня, прочитал я твою рукопись. Ну, знаешь ли, признавайся, что ты написал ее левой ногой.

– Хи-хи-хи! – разоружал Сашуня критика. – У меня ж на левой-то ноге протез.

Все мы давно окончили институт, разъехались кто куда. У каждого началась своя самостоятельная жизнь, поэтому разве не удивительно было мне, сидящему тогда в своей деревне и случайно взглянувшему в окно, увидеть на тропинке Сашуню.

Стремглав метнулся я к двери и столкнулся на крыльце сначала не с Сашуней, а с другим своим другом – Федором, тоже однокашником по институту. Значит, Федор прошел на секунду раньше и успел выйти из оконной рамы, когда я туда поглядел.

– Да... Вот... Братцы!.. Как это?.. Какими судьбами?..

– Ты не спрашивай, а ставь что полагается на стол. Тебе сколько дербулызнуло-то, ровно тридцать? А спрашиваешь, какими судьбами!

– Да как вы доехали, на чем? Как нашли?

– Главным образом на попутных. От по-вертки приплелись пешком. Тут ведь пустяки. Да ты что, забыл, что я бывал у тебя и знаю дорогу? – удивился Федор. – Позапрошлый же год и бывал.

Московские друзья много слышали от меня про родные места: про речку, про лес, называемый Журавлихой, про Плаксинские кустики, про все, что навеки близко и дорого мне в деревне. Впрочем, к этому времени, с возрастом я уже начал понимать (а было время – не понимал), что речка наша может вызвать не только восторг, но и улыбку снисхождения и что человеку, выросшему, например, в Сибири {Федор как раз и был сибиряк), Журавлиха наша так себе, неказистый перелесочек.

Но все это я понимал тогда еще не в полной мере. Кроме того, любая земля прекрасна в пору цветения.

Какой-нибудь невзрачный косогорчик, способный в осеннюю погоду навеять одну лишь щемящую грусть (впрочем, для меня это тоже активное чувство), теперь так светится, так горит крохотными огоньками гвоздичек, что самый равнодушный человек не пройдет мимо «его с равнодушием, разве что окончательно окаменевший человек.

Так или иначе, но после всякого там необходимого угощения я решил угостить друзей еще и нашими окрестностями.

Выйдя из прогона, нужно пройти метров триста по ровному месту, тогда окажешься на краю высокого крутого холма, спускающегося к реке. Мы бойко сбежали по склону, по переходу, сделанному из длинного елового бревна, перебрались на другой берег реки и оказались на лугу.

Мы, конечно, только иногда приостанавливались, и оглядывались окрест, и любовались красотой земли, большей же частью мы просто шли и разговаривали о всякой всячине. Попадалось ли нам поле, засеянное свеклой, но такое запущенное, что только при тщательном исследовании буйных зарослей сурепки можно было установить, что тут посеяна свекла, – мы возмущались бесхозяйственностью колхозников; попадались ли нам, напротив, пышные, тяжелые клевера, – мы восторгались клеверами и пробовали ложиться на клевер плашмя, и клевер упруго пружинил и как бы поддерживал нас на весу, настолько был силен и обилен; проходя попавшейся на пути деревенькой, мы присматривались к людям, к их лицам, к одежде, к взглядам, бросаемым на нас, приезжих городских людей. То есть присматривались больше мои друзья, потому что каждого человека в окрестности я знал по имени и отчеству и все знал об их жизни, и присматриваться мне к ним было нечего.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.