Характер

Иногда мы увлекались разговорами, обсуждением какой-нибудь проблемы, связанной с нашим общим ремеслом; забирались в дебри самой психологии творчества; ругали последние стихотворения такого-то поэта, хвалили такого-то и тогда забывали про время и место. Но что бы мы ни обсуждали, на чем бы ни останавливали внимание, мы все время шли вперед, несколько загибая влево, делая размашистый круг, захватывая этим кругом все больше и больше земного пространства.

Иногда Федор говорил: «Не присесть ли?» А я тут же механически ронял: «Подожди». Иногда я предлагал поваляться на траве, а Федор отмахивался небрежно. Один Сашуня ни разу не заикнулся об отдыхе.

Среди леса на берегу реки встречается этаким островком (если лес принять за озеро) или, может быть, этаким озером, если лес принять за сушу, травяной цветочный луг. Над лугом вздымается пригорок, тоже безлесный, с разбросанными по нему редкими широкими пнями, большей частью уж иструхлявившимися. На пригорке стоит избушка лесника – сторожка – одна-единственная изба на всю Журавлиху. Трудно вообразить, до чего угодное здесь место! Речушка, пусть и небольшая, в пятидесяти шагах от крыльца, лес вокруг, грибов, орехов, земляники, малины, черемухи прорва. Зимой зайцы и лисы скачут под самыми окнами, а посмотрев из окон или выйдя на крыльцо, невозможно оторваться от любования пейзажем.

Лес напротив окна вздымается на крутую гору и потому кажется многоярусным. Из-за нижнего ряда деревьев выглядывают наполовину деревья второго ряда, из-за этих – третьи, из-за третьих – четвертые. Весной ли, в пору молодых листьев, осенью ли, в пору красного и желтого горения, зимой ли, в пору сиреневых на рассвете инеев, – не оторвать глаз от Журавлихи. На фоне многоярусного, стремящегося вверх, стрельчатого, как бы даже готического леса вдоль реки растут округлые и пышные, словно кучевые облака, золотистые ветлы.

– Вот бы где построить избушку, – вслух подумал Федор, – да приезжать бы сюда работать!

– Поставить бы ее, к примеру, вон меж тех двух елей, задом к березнячку.

И мы, как дети, увлеклись вдруг этой несбыточной (каждый понимал, что несбыточной) идеей. Несколько раз лазили на пригорки, мерили шагами, прикидывали, ходили смотреть подъездные пути, выбирали место, где можно перегородить речку плотиной и образовать пруд, высчитывали, сколько кубометров леса понадобится и сколько это будет стоить. Размечтались до того, что хотели уж идти к леснику и лесничихе узнавать, будет ли лесничиха продавать молоко и яйца и присматривать за избой во время нашего отсутствия...

От сторожки мы пошли вдоль Журавлихи по красивой лесной дороге, меж высоченных кряжистых сосен и вышли к деревне Негодяихе.

К этому времени мы уже порядочно устали, и я предложил на выбор: или идти по дороге на Негодяевку и делать крюк, или срезать напрямки, но тогда придется переходить поле овса, прежде чем попадешь на луговую тропинку.

Решили пересекать поле овса и пошли напрямки, и овес хлестал нас по ногам, которые то и дело попадали то в ямку, то на твердые комья.

Но в конце концов молодым, здоровым людям, хотя бы и по жаре, пересечь поле овса не проблема, не каторжный труд, не испытание характера, и мы прошли его, и тогда ровным лугом до реки осталось около километра, а там подняться на холм – и будет наше село.

Дойдя до реки, решили купаться. Раздевшись и приготовившись лезть в воду, мы с Федором хватились, что куда-то исчез Сашуня.

– Пошел, наверное, в кустики по делам.

– Сашуня!

Никто не откликнулся. Я вдруг вспомнил, что в последнее время, то есть в последние полчаса или, может быть, час, он как-то старался отделиться от нас, приотстать и почти не принимал участия в разговоре. Вдоль берега реки я пошел посмотреть, куда же исчез товарищ.

Шагах в сорока выше по течению, за непроглядным ракитовым кустом, на кромке берега сидел голый Сашуня и в текучих светлых струях остужал обрубок ноги. Культяпка распухла и покраснела. Протез лежал рядом на зеленой траве. Я отпрянул назад, как если бы увидел нечто интимное. На цыпочках, задом отошел подальше и примчался к Федору.

– Идиоты, грубияны, сухари, кочерыжки, чертовы эгоисты! – ругал я вслух и себя и Федора.

Федор, узнав, в чем дело, помрачнел лицом и только и выговорил:

– Ну-у... – и пустил свое любимое словечко «идиотики», в котором за ласковостью и уменьшительностью формы скрывались презрение и ненависть.

– Значит, мы шли, трепались, восторгались красотой березовой рощи в голубом поле льна или розовой гречихи, а он мучился, скрипел про себя зубами и делал вид, что ему весело. Ведь отмахали километров двенадцать. Дернул черт лезть через поле овса! Оно-то, наверно, его и доконало.