Кавказские этюды

— Тысячу двести рублей в год.

— Ай-ай!..Булшой сакля?

— Семь комнат.

— Много жэна имэишь?

— Что ты, Базидии! Ты же знаешь мою жену, Марию Павловну. У нас много жен нельзя иметь.

— По закон нельзя. Без закон можны… На что тебэ адна жена — семь сакля?

— Так у нас все живут.

Долго едут молча.

— Жалко минэ тибэ, Николай!..

Диалог этот, в таком именно виде переданный Николаем Александровичем современнику, серьезнее, конечно, шутливой его формы. Но, добрая душа, не знал Базиди, что не жалеть нужно Николая Александровича, а радоваться вместе с ним обретению нового пристанища, хотя оставленный дом в Петербурге вспоминать должен был Ярошенко только добром.

Уже потому вспоминать его нужно было так, что были друзьями этого дома Толстой, Менделеев, Гаршин, Стрепетова, Успенский, Короленко — люди не просто из первых строк русской культуры, но, что самое главное, одного нравственного направления. Оторвать Ярошенко от этого круга, заставить искать новый дом на окраине России не могла бы и беда — открывшаяся вдруг серьезная болезнь горла. Советовали настоятельно врачи лечить недуг благотворным кавказским воздухом, но знать нужно было натуру Николая Александровича, общественный его, как сказали бы теперь, темперамент, чтобы понять: не сделает он этого шага ради одного только собственного здоровья. И осталось бы все по-прежнему, был бы Кавказ в его жизни местом, куда наезжал бы он коротко — на этюды, но случилось так, что первая же поездка в эти края открыла ему высшую пользу Кавказа — пользу его творчеству. Здесь почувствовал он цвет — яркую и доступную ему палитру, отсутствием которой, он знал это, страдала прежде умная его живопись. Петербург с его четкой социальной реальностью открыл в художнике гражданина. Кавказ с яркой первозданностью его природы — живописца. Новый рубеж жизни обещал и высшую ступень — гармонию двух этих начал.

Собственные тому, но по скромности натуры робкие догадки единодушно подтверждала критика. Было это, по сути дела, открытием художника уже знаменитого, с крепким в русском искусстве именем. Серьезное это обстоятельство извинит нам пространную цитату из прессы того времени:

«До сих пор мы знали Ярошенко за портретиста, пробующего свои силы в жанре; теперь мы узнали в нем, кроме того, художника, наделенного большой способностью к пейзажу. Выставленные им (на XI Передвижной. — А. Н.) 18 этюдов доказывают, что он обладает тонким чутьем к впечатлениям природы, непосредственностью и своеобразием в их передаче и — что самое драгоценное — способностью держаться в сильных и ярких красках, соблюдая естественность и гармоничность».

Но к этому отзыву не упустим и со своей стороны добавить, что датирован он 1883 годом — временем, когда завершен был путь блестящего Федора Васильева, все лучшее создал проникновенный Саврасов, расцвета полного достиг пейзаж разных таких мастеров, как Шишкин и Куинджи, и высоко всходила звезда несравненного Левитана. Словом, было это время, когда школа отечественного пейзажа способна уже была выдержать самые высочайшие к себе требования. В звездный этот час русского пейзажа явил Кавказ нового мастера.

Но вот что может показаться странным и требует потому особого внимания. Все помянутые художники поднялись к высотам пейзажной живописи, изображая родную, сердцу созвучную природу. И вдруг Кавказ заставил заговорить художника, рожденного на Украине и созревшего на севере России!

Случайностей в искусстве не бывает. По крайней мере экзотика, новизна натуры не могут служить ему прочным основанием. Чем же объяснить этот высокий взлет мастера?.. Впрочем, дадим слово самому художнику: «Я видел многие чудеса — лазил на Везувий и на Этну, видел, как злятся, дышат и проказят эти чудовища, удивлялся, как беспечно на их боках расположились бесконечные человеческие муравейники, выстроенные на развалинах прежних, старался утащить хоть капельку тамошнего света и красоты — на полотне...»

«Старался...» Не звучит ли тут нотка некоего принуждения собственному сердцу? И не потому ли нет в ярошенковской галерее этих мест достойного его таланта отражения?..

И вот — Кавказ. И нет словесных изъяснений красоты; есть кисть, одна только кисть, заговорившая страстно, влюбленно, интимно, как говорить можно лишь о земле, с которой сроднилось сердце. Горные ущелья, Эльбрус, снежные перевалы, куст алычи на каменистых склонах пишет Ярошенко с таким же упоением, как писал Левитан Звенигород, Васильев — Волгу, Шишкин — корабельные боры на вятской земле, а Саврасов — Костромскую губернию и Подмосковье. Как писали они свое родное сызмала... Но отчего же пришелец с севера, сложившийся мастер, на юге обрел вторую родину своему искусству?

Отгадаем ли мы эту загадку полностью — не знаю. Но предположим с робостью, что жила в художнике и до поры таилась некая внутренняя неизбежность Кавказа, которую иначе, как строками поэта, вынесенными в эпиграф, и не объяснишь. Но ведь и в них «загадочный»!..

Но вот мимо чего не пройдешь, переворошив горы воспоминаний о Ярошенко. Современники его почти не задавались вопросом: почему? Едва ли не у всех о нем писавших было ощущение, что художник и Кавказ не соединились волею судьбы на каком-то этапе жизни, а существовала эта внутренняя связь от веку. Зато есть множество рассказов о кавказских его странствованиях с горцами, бывшими всегда не в роли проводников, а закадычными его друзьями.