Ираклий Абашидзе: «Все в жертву памяти твоей!»

Есть вид благодарности, которую можно и не пытаться выразить словами — тщетно. Под нее невозможно подвести никакой материальный коэффициент. Ее нельзя ни с чем соизмерить. Она просто есть. Всегда. Ежечасно. Ежеминутно... И нарастает с годами... Пример такой благодарности к товарищам по ремеслу одним из первых подал Пушкин. Помните его: «Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен...»? Такую вот признательность я испытываю к Александру Межирову и еще к одному человеку.

Завершив свою главную поэтическую работу, цикл «По следам Руставели», я с трепетом и волнением отправился в Москву к Межирову. Кроме него, я никому не смог бы доверить свое выстраданное детище. Но тем не менее меня всю дорогу обуревали страхи и сомнения. Поймет ли меня мой старый, испытанный друг? Сумеет ли он осуществить то, что уже стало для меня дороже жизни? Ведь в период работы я настолько углубился в прошлое, что временами даже физически ощущал полную свою сопричастность с XII веком. И потому вопрос: а сможет ли Саша верно пройти по моим надежно укрытым от посторонних глаз толщею веков следам? — был далеко не праздный.

И тут я еще раз убедился в том, что с провидением спорить бесполезно, — то, что предопределено, всегда свершается. Оказалось, что Саша Межиров как раз в этот период был с головой погружен в изучение философии раннего христианства. Это было почти знамением. Ведь совершенно независимо друг от друга, но почти одновременно мы оба ощутили настоятельную потребность тщательно и всесторонне разобраться в истоках, в том, что определило развитие и становление многих народов, в том числе и грузинского... При таком положении вещей за судьбу перевода можно было не беспокоиться. Он и в самом деле был выполнен с блеском.

Но главное испытание было впереди... Уже после того, как Межиров полностью закончил свою работу, я «вдогонку» написал последнее и самое важное, на мой взгляд, стихотворение цикла — «Голос у Голгофы». Ознакомившись с подстрочным переводом, Саша с присущей ему честностью и прямотой сказал, что перевести его, к сожалению, не сможет, так как уже полностью вышел из руставелиевской атмосферы. Тут-то я пригорюнился по-настоящему. Но Межиров меня выручил снова. Он показал подстрочник Арсению Тарковскому, и тот любезно согласился помочь.

Смею считать, что в литературе я человек искушенный. Но то, что удалось сделать с моим стихотворением Тарковскому, непостижимо. Ни до, ни после мне больше никогда не доводилось встречать такой максимально приближенной к оригиналу работы. Полное совпадение по всем параметрам. И при этом перевод Тарковского органически сочетался, составлял единое целое с переводами Межирова...

Через сто лет после Пушкина другой гений русской поэзии, Сергей Есенин, в стихотворении «Поэтам Грузии» сказал:

Я — северный ваш друг
И брат!
Поэты — все единой крови.
И сам я тоже азиат
В поступках, в помыслах
И слове...
...Свидетельствует
Вещий знак:
Поэт поэту
Есть кунак...

Открытие Кавказа в русской поэзии произошло, как известно, еще в XIX столетии. Но почти сто лет грузинская литература оставалась для русского читателя понятием чисто умозрительным. Великий грузинский поэт и мыслитель Илья Чавчавадзе, ушедший от нас в начале XX века, до самой смерти тщетно мечтал об одном-двух переводчиках, которые могли бы познакомить многомиллионную русскую читательскую аудиторию хотя бы с несколькими образцами грузинской поэзии. Ведь даже Бальмонт, первым выполнивший полный поэтический перевод «Витязя в тигровой шкуре» на русский язык, проделал свою работу по английскому переводу Уордропа.

С первых же дней существования многонационального Советского государства мы, литераторы Грузии, ощутили себя полноправными членами большой и дружной творческой семьи. В этом главная заслуга принадлежала таким крупным мастерам русского слова, как Маяковский, Есенин, Тихонов, Пастернак, Антокольский... И главное — их энтузиазм и напряженная работа в области перевода.

Особо мне хочется подчеркнуть роль Николая Тихонова. После Пушкина и Лермонтова, великих певцов Грузии, никто из русских поэтов не был так беспредельно влюблен в Кавказские горы, как они. Или, если говорить точнее, никому после них не удавалось так полно и так прекрасно выразить в своей поэзии эту любовь.

Многие десятилетия тесных дружеских отношений связывали нас, грузинских поэтов, с Николаем Семеновичем. Я бы сказал: святая, неодолимая, постоянная и бесконечная дружба. Его прекрасные стихи было вдохновлены не только прелестью и величием грузинской земли. Нет, это еще и результат сердечных уз, связавших его с поэтами Грузии, сыновними, влюбленными глазами которых он смотрел на эту землю: «Мне в этом крае все знакомо, как будто я родился здесь».

Летом 44-го года из недавно прорвавшего блокаду героического Ленинграда Николай Тихонов приехал в Грузию. Перед нами сидел бледный и худой человек, еще не восстановивший своих сил и здоровья после блокадного ада. Мы о чем-то говорили, а он больше молчал. Только время от времени поднимал голову и посматривал на гору Зедазени, которая высилась над нами. Неожиданно как будто про себя он сказал: «Я должен туда подняться». Но сказал так твердо, словно объявил не подлежащий обжалованию приговор.

Шли мы долго. Подъем давался ему с трудом. Несколько раз я предлагал вернуться, отдохнуть и возобновить подъем завтра. Но Тихонов делал вид, что не слышит моих слов... Мы поднялись на вершину. Вокруг царил божественный покой. Неожиданно я заметил, что, сев на камень под дубом, он тут же уснул. Крепко уснул. Как человек, добросовестно проделавший трудную, но нужную работу. И еще мне подумалось, что это, наверное, был первый по-настоящему спокойный сон безмерно уставшего за войну поэта...

Я знаю, что поэзию обновляют молодые. Я отлично помню, как мы сами в двадцатые годы, сбрасывая многих с корабля современности, дрались манифестами. Я и сейчас думаю, что если обновится поэзия, то молодыми силами. Наше поколение сделало свое дело. Сколько мы еще напишем? И что напишем? Мы еще можем прибавить количественно, но качественно поэзию мы уже не продвинем. Я говорю это без всякого сожаления; если уж касаться моей собственной поэтической судьбы, то заветнейшее осуществление ее — циклы «Палестина, Палестина!..», «По следам Руставели», «Приближение» — уже стало фактом, и я рад, что в момент прозрения у меня хватило сил записать то, что открылось мне. Так что я не собираюсь ничего менять, ломать и обновлять в поэзии. Спасибо судьбе, что воды Риони вернулись в родное русло. Перемены, настроения — это дело молодых. Но умудренные опытом люди знают, что такое жизнь и что такое человек. Пушкин же нужен сегодня как знак этой мудрости.

Он многому учит и сегодня. Даже чисто технологически. Вот спорят, какая поэма естественнее — сюжетная или чисто лирическая. Для меня, например, вопроса нет: я считаю, что чем писать повесть в стихах, лучше писать повести в прозе, а если уж писать стихи, то сюжет должен быть только один — история душевного восхождения. И я нахожу у Пушкина подтверждение этим мыслям; движение Пушкина от «Полтавы», скажем, к «Медному всаднику» — это движение от Одиссеи событий к Одиссее размышлений. А поэзия XX века — это прежде всего поэзия мысли.

Что еще он несет нам сегодня? Ясность и глубину. Пушкин ясен и глубок, и две эти стороны прочно связаны в его облике. Ему не нужна мысль украшенная, не нужно слово усложненное — у него красота и сложность свойственны самой мысли, и он не боится сказать просто. Какой точный урок поэтам нынешним! Как легко писать сложно, как легко передавать в стихе эту непереваренную, «хаотическую», неопределенную «сложность» мира! Есть поэты замечательные, блестящие, глубокие. Есть поэтические школы, исповеди поколений, стилистические системы, покоряющие читателя. Но... Нет великой простоты. И потому нет великого поэта.

Достаточно вспомнить имя Пушкина, чтобы понять, чего нет. И если суждено сейчас в советской поэзии появиться такой всезавершающей фигуре, она появится только под знаком Пушкина.