Выйти из подъезда, пересечь двор и по крутой улице пойти вверх. Спустя двадцать минут ходьбы улица перейдет в тропу. Если продолжать идти по ней, то через полтора-два часа окажешься на гребне хребта. Хребет называется Телетским, он сложился из сланцев, базальта и туфа, на его гребне есть выходы погасших вулканов. Поднимаясь вверх по окаменевшей лаве, совершаешь восхождение к истории. Маленький Телетский хребет, вставший стеной на окраине Тбилиси параллельно Кавказскому хребту, некогда был естественной крепостью на древнем караванном пути, а еще раньше, в начале бронзового века, пристанищем мигрирующих с юга племен...

Все это я, горожанин, знаю из книг. Из личного же опыта мне известно, что в любой момент могу уйти в горы, и Телетский хребет подарит мне чистый воздух, сень нагорного леса, чувства высоты и свободы. Телетский хребет в раме утреннего окна – картина, при виде которой особенно остро осознаешь счастье жизни.

Впрочем, все это настолько личный, сокровенный мотив, что как-то неловко выносить его на всеобщее обозрение. Что твои чувства в сравнении с мироощущением целого народа, сложившимся в условиях многовекового горного бытия?

Выйти из подъезда, пересечь двор и по пологой улице пойти вверх? Нет, зачин должен быть иным, как в грузинской сказке: «Долго ли шел, мало ли шел – девять гор перешел». Девять гор на пути героя – это и сказка и реальность грузинской земли.

О них и речь.

В шестидесятых годах молодые тогда кинодокументалисты Вахтанг Микеладзе и Гия Чубабрия сняли фильм «Омало».

– Омало, дети, – звучит за кадром голос учителя Кавтарашвили, – на цоватушинском наречии означает место, которое нельзя покидать.

Учитель держит речь перед классом в школе высокогорного поселка Омало. Его слушает один-единственный ученик, все остальные вместе с родителями покинули место, которое нельзя покидать. Но Кавтарашвили упрямо произносит «дети» – так, как если бы класс перед ним изобиловал детьми.

А потом мы увидим тушинское село – сланцевые кровли, дворы, окруженные каменными стенами, башни, хлева, стога, дом на доме, двор на дворе – образ былой человеческой спайки и общности. И – тишина. Мертвая тишина, какая воцаряется в жилище, навсегда покинутом человеком. И вдруг в это мертвое пространство хлынет звук. Множество звуков: мужские и женские голоса, детский плач, мычание коров, блеяние овец, посвист косы, скрежет точила – голоса жизни, давным-давно вытекшей из этого горного местечка.

Это была самая сильная находка авторов ленты, если слово «находка» вообще применимо к фильму о сплошных потерях и утратах. Об исчезновении корней, очагов, хозяйств, пастбищ, напевов, сказаний, промыслов – всего, что испокон веков берегло грузинское высокогорье и что открывало оно человеку, сумевшему преодолеть девять гор.

Фильм «Омало» света не увидел. Микеладзе и Чубабрия не пожелали закруглять острые углы. Покинутая людьми деревня кричала о своей беде так громко, что, казалось, заглушала бодрые песни других, кинематографических, горцев, покидавших свои горы ради привольной жизни в долинах. Закадровый голос учителя Кавтарашвили, его монотонная, как заклинание, выпеваемая фраза: «Омало – это место, которое нельзя покидать» и обжигающий взгляд его единственного ученика остались достоянием киноархива.

Тем не менее голос Кавтарашвили не затерялся в пространстве гор. А его единственный ученик подрос и, преодолев девять гор, начал действовать. И вслед за фильмом «Омало» появились другие ленты, которым открыт широкий путь на республиканский и всесоюзный экраны.

21 октября 1982 года я прилетел в Омало по поводу, который без натяжки можно назвать историческим. Помимо большой, всемирной истории, есть ведь история таких вот маленьких, далеко отлетевших от столбовой дороги человечества местечек... Событие, которое привело нас в Омало 21 октября прошлого года, в одно мгновение приблизило его к этой дороге, ввело в единый общечеловеческий поток.

Слишком громко? Слишком патетично? Ладно, чуть приглушусь. Хотя как тут удержать возглас радости, когда на пороге Омало тебя встречает учитель Кавтарашвили? Да, сильно постарел, но не покинул места, которое нельзя покидать, остался в нем и стал живым знаком незыблемости величин, не подлежащих отмене ив наш переменчивый век. Впрочем, уже ведь и этот самый век осознал, что негоже быть таким переменчивым, что опасно это – подрубать вековечную жизнь под корень: без него не быть новым ее побегам.

Он и есть ее корень, этот учитель Кавтарашвили, цепкий, въедливый, неугомонный в своих попытках сохранить жизнь в Омало. А вот и ее побеги – двадцать семь ребят, питомцев местной школы-интерната, окруживших учителя слитной окаменевшей группой. Многофигурная композиция, где учитель – и скульптор ее и герой. Широкие и жесткие пастырские ладони парят над детскими головами как вечные кровли Омало, которое нельзя покидать. Кавтарашвили будто пересчитывает горный свой приплод – да, здесь уместно это пастушье слово, – будто предъявляет нам итог годов, прожитых в Омало с надеждой и верой. Ребенок для него – единственная мера вещей, единица измерения жизни, правильности ее хода и содержания. Не просто ребенок – мало ли мальчиков и девочек в благополучных долинах? – ребенок, доставленный родителем в его горную школу. Родителем, который вернулся к покинутому когда-то очагу и вернул его своему потомству. Ребенок в горной школе – доказательство нового укоренения жизни в горах, свидетельство непререкаемой ее правоты: «Омало – это место, которое нельзя покидать».

А почему, собственно говоря, нельзя? Кто сказал, что человек весь свой век обязан маяться в хаосе горной неустроенности, надрываться, тянуть из себя жилы, чтобы настричь клок травы для скотины, запасаться терпением и отвагой на бесконечные зимы одиночества, торить тропы через девять гор, чтобы повидать родича? И зачем торить эти тропы, если есть прямые и безопасные дороги равнин, где все достается человеку просто, без риска погибнуть или состариться до срока? Не заложниками ли он берет детей, этот учитель Кавтарашвили, маньяк, одержимый вздорной идеей оживить покинутые горные села?

Погоди, читатель, не торопись с ответом на вопрос, ради которого и затеялось это мое сочинение. Всему свое время. Только, прежде чем я отвечу на него, сам поразмышляй, чего бы стоили мы как народ, не будь у нас наших гор – в них все наше прошлое, вся история, убежище и защита, преграда на пути врага, уклад жизни и быт, поэзия и искусство, характер жилища и народный характер. Горы осеняют Грузию, как главы-соборы, но чего стоит храм, покинутый людьми? Космический замах Маяковского: «Если даже Казбек помешает – срыть...» – всего лишь гипербола, но гиперболы грузинских гор предлагают нам куда более трудное дело: обживать их. А это невозможно без людей, без горцев. Горы без горцев ничего не стоят, ничего не весят и на весах экономики, в каком разрезе ни толкуй о ней – в абстрактном или абсолютно конкретном, применительно к Продовольственной программе и связанным с ней делам. Применительно к горным, полям, пастбищам и сенокосам, в условиях редкостного малоземелья республики способным дать ощутимую прибавку работающей земли и ее плодов. Понимая это, в ином свете разглядываешь фигуру Кавтарашвили, его подвижничество.

Напутствующим жестом пастырских ладоней дети посланы нам навстречу. Ожила и распалась многофигурная композиция. Нам вручены букеты удивительных, никогда раньше мною не виданных цветов.

– Как называются эти цветы? – спрашиваю у моей одарительницы, застенчивой, как все горские дети, рыжеволосой девочки.

Пламя ее волос еще сильнее занимается от смущения, и на помощь приходит Мариам Сехниаидзе, жена учителя Кавтарашвили.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.