Поезд этот не очень дальний и не такой ближний, как дачный. Значит, тут хватает времени для коротких дорожных знакомств и длинных рассказов, которые начинаются в сумерки и кончаются в темноте, когда большая часть спутников засыпает на плечах соседей и лишь любопытные любители чужих историй незаметно прислушиваются к рассказам неизвестных людей.

Сидит нас шесть человек друг против друга в глубоком молчании. Я думаю о том, какой должна быть история у этой девушки, что часто посматривает в окно и на свои часы. У неё на щеке оранжевый шрам формы неправильного ромба. Этот знак минувшей войны придаёт лицу её мужскую характерность, хотя мягкие серые глаза нежны женственно и освещают всё лицо подкупающей миловидностью.

Мне думается: «Вот нас шесть человек современников великих лет, и каждый человек, наверно, являет собой глубокую тему современности, со своей особенной историей, со своим оригинальным сюжетом для повести, пьесы, а то и романа».

Мы молчим: незнакомы. Наивно бы было начать расспрашивать спутников про их судьбы, но меня подмывает вступить в разговор с пассажиром, который носит офицерский мундир польской армии (без знаков различия), курит крепкий самосад и время от времени что-то шепчет, шевеля сухими, чёрными губами, точно продолжает кого-то упрекать. Может оказаться, конечно, что ничего интересного этот спутник не представляет. Житель. Мундир купил на толкучке. Шепчет под нос от дурной привычки. И лицо его с чёрными, сухими губами, которое кажется мне «отмеченным дыханием войны», на самом деле почернело и побагровело по какой-нибудь иной причине, к великим событиям но относящейся. Пусть так, но я хочу думать, что и в подобном случае в самой заурядной судьбе есть дух современности, делающей заурядного человека более интересным, чем его предшественника - заурядного человека дореволюционных лет. А девушка со шрамом на щеке положительно не даёт мне покоя и наводит на фантазии, из которых, увы, мы так часто составляем примелькавшиеся сюжеты и коллизии современных прозаических или театральных опытов. Я придумываю одну историю военных лет для этой девушки и внутренний критический голос говорит мне: «было». Я придумываю другую историю, более изощрённую, но тот же голос опять шепчет мне: «было»...

Тогда неожиданно сама жизнь приходит на помощь моим фантазиям. Девушка со шрамом, разговаривающая вполголоса со своей соседкой, сверстницей по возрасту, вдруг произносит громко и как бы запальчиво:

- Фантазии тут не при чём!

А потом, через какое-то время, она рассказывает соседке-сверстнице историю своей жизни за последние пять лет, которую я и хочу здесь воспроизвести без моих фантазий.

Звёздочками будут отмечены те паузы, что следовали в живом рассказе, как я его запомнил, и эти паузы делили рассказ на маленькие главы.

Сожалею, что предисловие оказалось длинным, но без него мне не хотелось бы начинать этот рассказ, моему авторству не принадлежащий.

- В те дни, когда мы бежали из родного города, мне было восемнадцать лет, а на вид и того меньше. Те, кто меня не знал, обращались со мной, как с девчонкой, но тогда мне было не до обид. Я сама ощущала себя маленькой, несчастной, когда кругом нас плакали женщины. Моя мать не плакала - она всегда в горе как-то чернела лицом.

Куда мы хотели бежать от немцев, не знаю. Что везли с собой, теперь не помню. На одной из станций Белорусской железной дороги мы выменяли моё лучшее платье на хлеб и этим хлебом питались до Ярославля, где наш эшелон остановился. Там нам сказали представители каких-то учреждений, что, мол, беженцы-то вы беженцы и они, эти представители, нам очень сочувствуют, но и беженцам надо что-то делать для Родины. Поэтому нас отправили рубить лес.

Это была, конечно, не рубка, а горе и неорганизованность. Опять многие женщины плакали. Я не могу до сих пор забыть одного латыша-кондитера, который носил прекрасный зелёный костюм, такую же шляпу и ходил босиком. Смешнее всего- он объяснял, почему он босой, и показывал дамам свои ярко-жёлтые туфли, которые теперь не налезали ему на ноги. В Риге налезали, а здесь перестали, и он никак не мог понять, отчего это случилось, пока один простой человек не спросил у него: не шёл ли он босиком? Оказалось, что он шёл в найденных на дороге калошах, шёл три дня и три ночи. И тогда простой человек объяснил ему, что кондитер свои ноги «растоптал» и оттого ярко-жёлтые туфли теперь ему не подходили.

- В этом лесу, в самом начале нашего беженства, мы хватили много горя. Из этого леса мы ушли назад, на запад, взяв путь на Москву, и вскоре узнали, что вся затея с рубкой была прекращена, так как у многих людей были более полезные специальности, по которым их следовало использовать.

Но ни у меня, ни у мамы не было никакой специальности. Мама моя была типичной домашней хозяйкой, так как отец не позволял ей работать, - мы жили до войны очень обеспеченно, - а я училась в местном строительном техникуме. Но я ещё не знала, что значит отесать бревно и приладить стропила, да и не любила я этого техникума с его скучными материями.

У меня была другая фантазия. Ещё в ученических концертах я пела со сцены и, по общему мнению, «обладала талантом». Алёше - студенту-геологу и моему другу детства - очень нравилось, что я пою. К пению, по-моему, он был безразличен, но однажды потом он проговорился мне, что его увлекает мечта жить «в сфере искусства». Я тогда съездила в Минск и пошла к нашей белорусской певице Александровской «пробоваться». Спела я под рояль арию Лизы из «Пиковой дамы» и по скучливому голосу певицы поняла, что таких талантов, как я, множество. Мягко и тактично, но без энтузиазма знаменитая певица разъяснила мне, как можно развить мой природный голос. Да, я могу сделаться певицей и быть в опере, однако лишь при том условии, если есть во мне могучее чувство безудержной, бесконечной любви к оперному искусству...

Откровенно говоря, этого чувства я не ощущала, и когда Алёша приехал на каникулы, то узнал, что его возлюбленная вылетела из «сферы искусств», как пуля. Мне показалось тогда, что мой блестящий геолог - он учился прекрасно - стал смотреть на наше общее будущее с некоторой долей скуки.

... Вот я в Москве. Осень сорок первого года. Нашли знакомых, переночевали. Знакомый - гостеприимный, но ведь мы-то понимаем, что им самим, трудно. Я наобум иду в строительный вуз и знакомлюсь с девушкой-комсоргом. Они прежде всего устраивает меня в столовую и студенческое общежитие. В первую же ночь меня послали дежурить на крышу со щипцами, и мне кажется, что я снова обрела своё место в жизни. Мне весело на крыше. Девчонки приносят гитару. Мы поём. В лесу по ночам было гораздо хуже.

Дня через три я была у директора. У него на столе лежала моя анкета. В то утро ему не должно было приходить на службу и не было дела ни до анкеты, ни до меня: у него ночью при тушении пожара погиб сын.

Директор выслушал меня и два раза тихо и с нежностью повторил:

- Идите учитесь. Жизнь требует...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.