Фамильная реликвия

– Нет.

– Ключ, естественно, всегда при вас?

– Да, в сумочке.

– А сумочка?

Она снова заплакала.

Ищи, Зыкин, начало того конца... Хочешь, поверь Веронике Семеновне, хочешь – проверь. Только вот беда – не поддается проверке вся эта история с серой папочкой. А показание важное.

Я проводил их, потом позвонил Лаврухину.

– А ведь это хорошо, Зыкин, – сказал он, выслушав меня.

– Что именно, Павел Иванович?

– Да то, что ее муж приводил. Ты чувствуешь, откуда ветерок?

Я чувствовал.

Утром Лаврухин меня напутствовал:

– Ты постарайся поосторожней, Зыкин. Все-таки старушка, то да, се... Сбоку заходи, сбоку...

– Ладно, – сказал я. – Провожу от молочной до дома. На улице было как на улице. Я влился в поток прохожих и,

не торопясь, пошел к дому Казаковых. Я знал, что в эти минуты Тамара Михайловна отправляется в молочный магазин. Много я всего знал о людях, так или иначе втянутых в орбиту дела, об их привычках, об их ежедневных маршрутах, обо все том, что укладывалось в понятие «обыкновенность». Обыкновенность текла, как река, широкая, тихая река с медленным течением. Река меня не интересовала. Меня занимали острова, разбросанные там и сям. Река обыкновенности, наталкиваясь на них, бурлила и пенилась, ее течение ускорялось, и я никак не успевал разглядеть, что же там такое было – на этих островах.

К молочному магазину мы с Тамарой Михайловной подошли почти одновременно, только с разных сторон. Сухонькая старушка в дымчатом платье шмыгнула, как мышка, в дверь, которая тяжело грохнула. Она грохнула еще раз двадцать, и я успел придумать не меньше трех способов ликвидации этого грохота, пока не увидел, наконец, снова Тамару Михайловну.

Стариков надо жалеть, думал я, догоняя Тамару Михайловну и отбирая у нее авоську с бутылками.

Тамара Михайловна семенила, я шагал рядом, помахивая авоськой, и балагурил обо всем понемножку: о дверях, которые того и гляди могут задавить человека, о погоде, которая в этом году удалась, и о прочих пустячках. До дома было не меньше трехсот метров, и я мог позволить себе небольшую разминку, да и Тамару Михайловну следовало подготовить к тому главному вопросу, ради которого и была предпринята эта короткая прогулка. Вопрос был и простой и неприятный одновременно. Надо было выяснить, не сохранила ли Тамара Михайловна той самой анонимки, в которой ей рекомендовали вытурить зятя из квартиры. Нам важно было заполучить это письмо, потому что здесь мы столкнулись как раз с тем случаем, когда анонимка становится документом. До сих пор мы слышали только слова. Словам можно было верить, но и не верить тоже было можно. А с анонимкой можно было и поработать. Это не телеграмма из трех слов. Это – произведение, из которого мог выглянуть автор с присущей ему манерой письма, со своей лексикой и со своей грамматикой.

Мы шагали, и старушка толковала о том, что ее супруг скучает по театру, что другие актеры его возраста да и постарше все еще играют, а вот Казакову пришлось уйти на пенсию, потому что у него прогрессирующая близорукость... Я рассказал Тамаре Михайловне про одного знакомого, имея в виду Лаврухина, который без очков не видит дальше собственного носа и, случается, проходит на улице мимо жены, не узнавая ее. Но знакомый мой – оптимист, прибавил я, он говорит, что близорукий человек живет в мире, населенном прекрасными женщинами и симпатичными мужчинами. Тем не менее он не пренебрегает очками, которые позволяют ему видеть мир таким, какой он есть на самом деле.

Разглагольствуя так, я прикидывал величину оставшегося до дома отрезка пути и сочинял фразу, которая перебросила бы нас поближе к анонимке, поэтому не сразу заметил, что моя болтовня оказывает на Тамару Михайловну какое-то странное воздействие. Перемену настроения я уловил, когда старушка вдруг остановилась и голосом, в котором слышалось напряжение готовой лопнуть струны, спросила: