Фамильная реликвия

Он уехал. Лира Федоровна собиралась последовать за ним. Она буквально уже сидела на чемоданах, когда Тамара Михайловна сказала, что она бы на месте Лирочки поступила иначе. «Почему, мама?» – спросила Лира Федоровна. «Он насмехался над тобой, – ответила Тамара Михайловна. – И я не уверена, что ваша жизнь теперь склеится. Он дрянной человек, он опять будет изменять тебе». «Это была ложь, мама, – возразила Лира Федоровна. – Я не верю этим письмам». «Напрасно, – сказала Тамара Михайловна. – Я сама видела их вместе». «Ты, мама? Ты что же... ты следила?» Тамара Михайловна грустно кивнула. «И тебе не стыдно, мама? – спросила Лира Федоровна. – Да как же ты могла?»

И был большой шум в доме Казаковых. Может, была и истерика. Лира Федоровна не вдавалась в детали, когда рассказывала нам об этом. Она сказала только, что ушла к Вале, а Наумову послала письмо, смысл которого сводился к двум словам: все кончено.

Про это письмо Наумов мне не говорил.

Да, по Малинину и Буренину, история Лиры Федоровны укладывалась в арифметическую задачу. Но ведь дело-то, дорогой товарищ Зыкин, из ряда вон. Дело-то одним концом окунулось в восемнадцатый век, если, конечно, поверить Наумову. А в двадцатом на больничную койку легла девушка, которая совершенно случайно оказалась свидетельницей убийства. Сколько надежд возлагали мы на эту свидетельницу! Сколько времени ухлопал Лаврухин на то, чтобы найти ее. «С Римкой он встречался», – сказал наконец белобрысый румяный парень. Бегала какая-то Римка с какой-то подружкой на танцплощадку в парк. С Римкой ушел Витя с танцевального помоста, а куда ушел – парень не знал. И о продолжении знакомства парень не знал. Таился Витя от дружков-приятелей, не хотелось ему, чтобы Валя о Римме узнала, потащил Римку в четвертое измерение.

И то, что загулял Витя с Риммой тайком от Вали, – это же так обыкновенно.

И Наумов изменял Лире Федоровне вполне обыкновенно.

А где же та точка отсчета, с которой начинается необыкновенное?

Дверной звонок дзинькнул, когда я, покончив со скромным ужином, размышлял перед книжной полкой о том, что неплохо было бы сейчас почитать что-нибудь старинное, тягучее, с пространными диалогами, стыдливыми признаниями и рыцарскими поступками благородных героев.

Звонок дзинькнул. И был он какой-то неуверенный. Жена моя открывает дверь своим ключом. Знакомые жмут на кнопку так, что трезвон идет по всей квартире. А тут робкое «трень» – и молчок.

Двое ждали меня на площадке. Незнакомый мужчина и знакомая женщина. На мужчине была клетчатая рубашка, серые брюки и пыльные ботинки. Женщина жалась за широкой спиной, но я тем не менее сразу вспомнил зеленое платье, в котором видел ее однажды. Впрочем, в другом платье я ее и не видел никогда. Лаврухин встречался с ней чаще, а я больше думал о ней. Даже сегодня думал.

Мужчина улыбнулся мне и по-простецки сказал:

– Не хочет идти. Не хочет, и все. Ну, я и повел сам.

– Заходите.

На диван они сели рядышком. Он по-прежнему улыбался. Она как-то боязливо смотрела на меня. Мужчина легонько ткнул ее в бок и сказал ласково:

– Говори, Веруня, ну...

Он не называл ее Вероникой. И часто употреблял междометие «ну». Может быть, от смущения. Но глаза у него были честные, а лицо из тех, какие принято называть открытыми.

Он говорил, а Вероника Семеновна молчала. Он сообщил, что зовут его Григорием Андреевичем, что работает он на машиностроительном заводе мастером, что парнишка ихний учится в седьмом классе, что в этой же школе работает моя жена, а парнишка как раз в ее классе, что по этой причине им известно и о моем существовании, да и не только по этой: Веруня вот сказала, что приходил я в музей, сказала только сегодня, сказала со слезами, и это Григория Андреевича сильно огорчило, потому что не знал он, что Веруню уже несколько раз допрашивали, только сегодня узнал и фазу же решил идти ко мне, они бы пошли в прокуратуру, но время позднее, никого там, наверно, нет, а депо у них важное, неотложное просто, но лучше пускай о нем сама Веруня доложит, ей сподручнее, так как он в ее работе не сильно разбирается... Много он успел сказать, а Вероника Семеновна сидела, словно воды в рот набрала.

– Говори, Веруня, ну...

– Никаких инвентаризаций у нас не было никогда, – сообщила она чуть слышно.

Для меня это не явилось новостью. О механике так называемых инвентаризаций нам рассказал Ребриков. Акты составлялись, но ни с чем не сопоставлялись. Комиссии назначались, но никто из членов даже не заглядывал в музей. Все было формалистикой в крайнем ее выражении.