VI

Вся моя сознательная жизнь прошла в годы Советской власти. Я горжусь тем, что испытал все, что выпало на долю моей страны, моего народа, моего поколения. Но самым тяжелым и страшным из того, что я видел, была война. Только люди, пережившие ее, могут в полной мере оценить важность и благородство нашей последовательно осуществляемой Программы мира.

Мне не привелось воевать самому, я не стрелял из винтовки по врагам, не выталкивал плечом пушку из болота, не выбрасывался с парашютом, не взрывал мостов и вообще не совершал никаких подвигов. Но я с первого и до последнего дня Великой Отечественной был на фронте (за исключением редких промежутков, когда наш театр обслуживал тыловые города и села). Я делал свое дело – выступал перед солдатами, матросами, командирами. И нацеливал свои, как принято выражаться, сатирические стрелы туда же, куда целились бойцы, – в фашистов. Уже через три дня после начала войны в нашей программе появился «Монолог черта» – в этом персонаже нетрудно было узнать бесноватого фюрера.

Мы много выступали перед солдатами, и мы им помогали, как я думаю. Дело тут не только в том, хорошо или плохо мы играли. Наш маленький передвижной театр, кроме всего прочего, был для бойцов кусочком большой земли, приветом от родных и друзей, воспоминанием о мирной жизни. Когда мы приезжали на позиции, нас принимали со всей сердечностью, со всей доброжелательностью, какая только была возможна в тех тяжелых условиях. Нас старались накормить досыта, нам аплодировали так, что рисковали отбить себе ладони, нас встречали и провожали, как дорогих гостей. В нас видели товарищей по борьбе, только иначе вооруженных, – и это было нам дороже всего.

За эти четыре года мы проехали много тысяч километров по всем фронтам: от Балтики до Кушки, от Новороссийска до Тихого океана. Как ни старались нас беречь, все же мы иногда и рисковали. как рисковали жизнью в то время все. Выступали под артобстрелом, ездили по дорогам, которые бомбил враг. Однажды мы застряли со своим автобусом на горном перевале, была жуткая метель, на дороге гололед, и вниз с перевала пропускали только машины, колеса которых были обмотаны цепями. Мерзнуть всю ночь в заледеневшем автобусе нам было вдвойне обидно, потому что мы имели предписание, спустившись с гор, встать на постой в приморском городе. Оставалось всего несколько часов езды, а там нас ждали тепло и еда. Но пришлось потерпеть. А наутро мы узнали, что дом, куда мы направлялись и где нам приготовили встречу, в ту ночь разбомбила дотла вражеская авиация...

Судьба хранила наш театр. Помню, как во время ожесточенных боев под Новороссийском меня вызвал к себе контр-адмирал Г. Н. Холостяков. Я только что пришел в себя после тяжелейшего переутомления, закончившегося лечением в госпитале, и Георгий Никитич, справившись о моем здоровье, попросил меня – не приказал, а попросил – выступить на знаменитой по всему фронту батарее Зубкова, которая тогда била по Новороссийску. Дорога на батарею простреливалась фашистами со свойственной им педантичностью. «Возьмите кого-нибудь одного, может быть, Рину Зеленую, – посоветовал адмирал, – и поезжайте сегодня же ночью. Я дам вам свою «эмку». Я вернулся к своим товарищам, рассказал о полученном задании. «А как же мы? А мы что, здесь останемся?!» – закричали они на меня. Я пытался объяснить, что это опасно, что Холостяков и не настаивал на поездке всей труппой, но они и слушать не хотели. «Ничего. Ехать – так всем. Как-нибудь...» – отвечали они.

Нас было шестнадцать человек, и в легковую машину мы, разумеется, не помещались. К тому же, пока мы прособирались – все-таки люди мы невоенные, – наступило утро. А отменить выезд было уже нельзя, на батарее нас ждали. И пришлось нам под ясным солнцем отправляться на концерт в беззащитном голубом автобусе по той самой дороге, к которой немцы пристрелялись, как на артиллерийском полигоне. Страшновато было, что греха таить. Но по этой образцово-показательной мишени не было выпущено ни одного снаряда: то ли враги оторопели от подобного нахальства, то ли решили, что за нами следом пойдет целая колонна таких автобусов и лучше дождаться цели посолиднев. Как бы то ни было, доехали мы без приключений. Обстрел трассы начался через несколько минут после того, как мы с нее убрались.

Выступали мы на дне колоссальной воронки. Зрители сидели вокруг и выше нас, словно в греческом амфитеатре. С моря дул резкий ветер, зубковцы были в ватниках, а мы выступали в своих концертных костюмах. Хуже всех пришлось танцорам, исполнявшим восточные танцы: они были одеты совсем уж не по погоде. А если мы клали что-нибудь из реквизита на стол, поставленный посреди этой эстрады, то ветер сдувал предметы на землю. Зрители понимали наши трудности, и когда происходила такая накладка, кто-то из бойцов подползал по-пластунски к столу, поднимал упавшее, клал на стол и приваливал для надежности хорошим булыжником.

Вообще степень соучастия и сочувствия аудитории в тех походных, совсем, казалось бы, нетеатральных условиях резко возрастала. Не было ни рампы, ни софитов, ни декораций, ни занавеса, но нам верили. Можно было выйти посреди лесной поляны и объявить: «Я – Гамлет, а вот он – Полоний». И если актер будет играть на совесть и всерьез, то публику не смутит прутик, заменяющий шпагу, и сапоги вместо туфель с пряжками. Зрители будут искренне переживать драму обманутого принца.

Однажды я выступал в только что освобожденном от оккупантов колхозе, расположенном в прифронтовой полосе. Условия были по тем временам почти райские: маленький, чудом сохранившийся клуб с настоящей сценой. В зале – яблоку негде упасть. Освещала сцену установленная надо мной керосиновая лампа, устройство, как известно, не особенно надежное. В самый разгар одного из монологов она вдруг начала коптить. И тут из первого ряда поднялся здоровенный бородатый мужчина, бочком, стараясь не привлекать внимания, взобрался на сцену, зашел сзади меня. А я сидел на единственной табуретке и, не прервав выступления, не мог повернуться. Он дождался короткой паузы, деликатно, но непреклонно приподнял меня за локти с моего сиденья, переставил табуретку поближе к лампе, встал на нее, прикрутил фитиль лампы, чтобы не коптила, затем поставил табуретку на прежнее место и посадил меня. И так же молча вернулся на место. Ни один зритель даже взглядом не дал мне почувствовать, что заметил это необыкновенное происшествие.

Не знаю, объясняют ли эти истории, которые сейчас вспоминаются с улыбкой, какова была наша аудитория в те годы. Но мы ценили такое уважение, такое истинно деликатное внимание своей публики превыше всего. Мы работали для нее с максимальной отдачей. Надо сказать, что рядом со мной были в то время прекрасные товарищи и замечательные артисты – такие люди, с которыми легче переносить любые тяготы.

А 9 мая 1945 года я оказался в Москве, на Красной площади. Что это был за день! Будто на всей земле, у всех людей и у каждого в отдельности – день рождения. Да, это и был День рождения человечества и человечности. Никогда более мне не придется пережить такого счастья, и, думаю, не только мне. Нам казалось, что больше никто и никогда не будет умирать, что весна будет вечной, что ленинградская блокада, и горькие дни отступлений, и небо, перечерченное прожекторами, и голодные глаза детей – все это кошмарный сон. Что вот мы сейчас проснемся, и не будет на земле ни одного винтовочного патрона.

У меня уже вполне взрослые дети. Иногда они спрашивают меня о войне, я стараюсь объяснить, ответить, а про себя думаю: какое счастье, что они этого не видели!

VII

Судьба артиста немножко похожа на миф, на легенду, на сказку. О ней много говорят, ее бесконечно пересказывают, обсуждают ее неожиданные повороты и любопытные детали. И все это очень часто не имеет ни малейшего отношения к правде. Причем сплошь и рядом подобным мифотворчеством занимаются и сами актеры: многие из нас охотно рассказывают о себе всякие красивые истории. Послушаешь иного и улыбнешься: ну, конечно, путь его был усыпан цветами и восторженными статьями в газетах! А если и встречались колючки и язвительные отзывы рецензентов, то, разумеется, они ничуть не задевали его... Что ж, я в принципе не возражаю против того, чтобы артистов любили, чтобы их жизнь казалась прекрасной и счастливой. Но иногда хочется рассказать, как оно есть на самом деле, объяснить, почем фунт актерского лиха, продемонстрировать изнанку нашего труда. И здесь, на этих страницах, я намерен сделать исключение из своих правил и обнародовать две истории из числа тех, что обыкновенно не предаются гласности.

Не собираюсь жаловаться, сетовать на судьбу или, боже упаси, пугать кого-то своими трудностями, а просто поделюсь тем, чем мы привыкли делиться лишь с близкими. Надо оговориться: все события, о которых пойдет речь, произошли уже много лет назад, и имен их участников за некоторыми исключениями я называть не стану.

...Однажды меня уведомили, что я приглашен в Западный Берлин на международный фестиваль пантомимы, что в запасе у меня полгода и что ждут меня в качестве докладчика на тему «Влияние пантомимы на смежные жанры искусства». Почетное приглашение, рассудил я, и засел за работу. Я не ученый, а артист, доклады делать не очень умею, поэтому мне потребовалось приложить массу стараний, чтобы собрать материалы о влиянии этого вида творчества на драму, балет, цирк, эстраду. Словом, я отнесся к делу довольно серьезно, и к назначенному сроку доклад был готов.

Когда мне вручили билет, один из работников, занимавшихся моей командировкой, мягко и неназойливо посоветовал, чтобы я захватил с собой какую-нибудь маску или шляпу – вдруг попросят выступить с номером в концерте. Я несколько встревожился, все-таки доклад и номер в концерте – это разные вещи, но положил в чемодан что-то первое попавшееся под руку. На вокзале меня, как полагается, встретили и отвезли в наше посольство, где состоялась весьма неожиданная беседа. «Надеемся, что вы станете победителем...» «Победителем чего?» – спрашиваю я. «Как?! Разве вы не знаете, что должны выступать на всемирном конкурсе артистов пантомимы?» Тут мне стало нехорошо. «А чего еще я не знаю?» – задал я вопрос. «Вам предстоит выступать в первом отделении конкурсного концерта, второе отдано Марселю Марсо». В глазах у меня стало темно. «Так что, голубчик, вы уж постарайтесь!»

В этот момент под окном уже урчала двигателем посольская машина. Меня усадили и повезли в Западный Берлин. Приезжаем в Академию искусств. Президент ее встретил меня, как родного, обнял, весьма пышно представил собравшимся и обрадовал очередной новостью: все билеты на мой сольный концерт, состоящий из двух отделений, распроданы. Не возражаю ли я, если в связи с таким интересом публики будет устроен дополнительный, второй концерт. Я ответил, что не возражаю против второго концерта. Если, конечно, состоится первый...

Тут все заторопились, и меня через служебный вход повели за сцену. Выхожу – и зал встает. Овация. Цветы. «Аркадий Райкин, Советский Союз». Так, думаю я, это аванс. Да еще какой! А авансы надо отрабатывать, иначе станешь банкротом. Раскланиваюсь и ухожу за кулисы. «Когда же мое выступление?» – спрашиваю устроителей. И мне отвечают с истинно немецкой пунктуальностью: «Через 64 часа». Тогда я говорю: «Везите меня в гостиницу, определите в достаточно просторный номер и выделите мне в помощь самого лучшего переводчика, который у вас есть».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.