Сын Андрей, которого соседи называли балбесом (по мнению родителей, не иначе как из зависти к его высокому росту и шапке кудрявых льняных волос до плеч), примерял новые джинсы. А Владимир Семенович, его дражайший родитель, сидел на стуле и во все глаза любовался своим чадом. Андрей поворачивался так и эдак, как заправская манекенщица, и все время с его неясно-розового юного лица не сходила скучающая, пренебрежительная улыбка.

Эта улыбка нравилась Владимиру Семеновичу, в ней он видел некий символ пренебрежения к дурацкой, по его мнению, джинсовой моде, коснувшейся не только неоперившихся юнцов, но и взрослых – как женщин, так и мужчин. И он думал, поглядывая на сына, что все же небрежность в одежде таких вот подростков, встречающихся ему на каждом углу, можно объяснить и хорошей скромностью, желанием походить на рабочих парней, выглядеть незаметными в толпе. Тут Владимир Семенович явно грешил в душе. Многие товарищи его сына щеголяли в невероятно ярких рубахах да еще повязывали на шею – пиратам, что ли, подражают? – цветастые платки, и вид у них был какой-то слишком уж самоуверенный и независимый. Но слаб человек, хотелось отцу видеть свое чадо чище, достойнее, скромнее, и потому, преувеличивая мысленно его добродетели, Владимир Семенович испытывал приятное удовлетворение.

Какого-нибудь моралиста-общественника из домоуправления наверняка бы возмутила описанная идиллическая сценка. «Чего ж ты, дурак, зенки вылупил, – накинулся бы он на счастливого папашу, – чему способствуешь? Ага, не понимаешь. Да лучше ты его, свиненка, ремнем ниже пояса огладь хорошенько». Ну да на то они и моралисты-общественники.

Семья у них, Коростылевых, совсем малая – жена да он с сыном, сызмальства привыкшим к тому, что отец ему служил и лошадкой в играх, и бабушкой при отходе ко сну – без сказки не засыпал, – и надежным товарищем, у которого теперь приходилось потихоньку стрелять на сигареты и кино.

Андрей, может, и позабыл, да нет, вряд ли позабыл, а вот Владимир Семенович прямо-таки отчетливо помнит, даже гордится до сих пор, как вступил в драку с подгулявшими парнями, попытавшимися сорвать с головы сына новенькую, только что купленную белую в черных пятнах кроличью шапку. Одного из них, крепкого парня лет двадцати в черном полушубке и с красивой бородкой через все лицо, Владимир Семенович саданул в челюсть. Красавчик «мушкетер» кувыркнулся в сугроб, а второго Владимир Семенович схватил за руку, рывком подвернул ее за спину и так дожал, что парень завопил дурным голосом: «Ой, дяденька, пустите!.. Ой, не буду!..» Владимир Семенович отпустил руку, и парни сразу же рванулись галопом почему-то в разные стороны. Андрей, комкая шапку в руках и не решаясь надеть ее, смотрел на короткую схватку испуганными глазами. Больше всего удивило тогда Владимира Семеновича: как это вокруг них сразу образовалась некая пустота, хотя ведь все происходило ранним вечером, часов в пять, еще только смеркалось.

Именно это недоумение и послужило поводом для бесконечных рассказов впоследствии о равнодушии прохожих и распоясавшихся подростках. При этих рассказах сын взирал на отца с обожанием, втайне досадуя на себя за проявленное малодушие, от которого он буквально оцепенел. Да, тогда Андрей дал маху, не сумел помочь отцу, а ведь эти подонки могли... И мальчик даже зажмурился от ужаса при мысли о том, что они могли ножом ударить, наточенной велосипедной спицей пырнуть... Это его отца-то, такого заслуженного и необыкновенного человека.

Владимир Семенович работал главным конструктором на небольшом заводе, где делали «скобянку» – дверные ручки, шпингалеты, всякие задвижки и замки. Может, и громко должность называлась, но зарплата у «главного» была весьма даже средняя. Так что жили скромно, но с пониманием друг друга. Андрей обожал отца, восторгался им. Владимир Семенович и дома что-то всегда чертил, высчитывал, часто приносил с завода замысловатые пластины, какие-то штыри и пружинки, бережно раскладывал на столе, прикидывал. А Андрей в такие минуты вспоминал вечер, на котором однажды был с мамой, в тесном залике заводоуправления, а точнее, конторы, куда по такому случаю натащили из отделов стулья. Директор завода похвалил Владимира Семеновича, и мама сидела пунцовая от радости. А директор, увидев их всех, по-доброму сказал:

– Пожелаем, товарищи, маленькому Коростылеву во всем брать пример со старшего, то есть отца.

Все захлопали. А когда уже расходились, Владимир Семенович замешкался на миг у Доски почета, где красовалась его фотография. Андрей понял его маленькую уловку – взял отца под руку и тесно прижался к нему, выражая свои чувства этой молчаливой мужской лаской...

Владимир Семенович научил сына играть в шашки, потом в шахматы: ну, играть, может, и сильно сказано – так, передвигать фигуры, поскольку и сам не блистал на этом поприще. Все же научил. А на балконе повесил боксерскую грушу, показывал Андрею удары – прямые и крюки, твердил, что мужчина обязан постоять не только за себя, но и вообще за слабого, за любого, кого обижают. Андрей помнил драку из-за шапки и понимал: отец верит в то, что говорит ему сейчас, сам, не задумываясь, первым бросится, случись такая надобность, и даже боялся этой постоянной готовности отца прийти на помощь кому угодно, втайне оставляя такую привилегию отцовского вмешательства для себя и мамы.

И еще Владимир Семенович был всегда ровен, спокоен, никогда не кричал на Андрея, даже когда тот впервые стер двойку в дневнике, даже когда потихоньку взял из маминой сумки десять рублей на какую-то модную заграничную пластинку. Ну что же, Владимир Семенович воспринимал все эти проявления, не столь уж и безобидные, как нормальные отклонения переломного возраста. Зато ужасно огорчился, обиделся даже – смешно так, по-мальчишечьи, – когда Андрей неожиданно дыхнул на него табачным перегаром. Но и тогда объяснился с сыном мягко. Правда, мама говорила о влиянии соседа по лестничной клетке – Аркадия, уверяла, что у него же сын подцепил дурацкие словечки «крахмал» и «кутерьма», щеголяя ими на каждом шагу. Отца этот жаргон лишь смешил, а что до влияния, то у него была своя точка зрения на всякие влияния вообще: если дома сделана прививка, если родители учат детей не словами, а личным примером, то не страшна улица с ее подъездами, гитарами, разболтанными юнцами, которые, правда, всегда вежливо здоровались с Владимиром Семеновичем, что и его вынуждало быть лояльным.

Если по правде, так и сам он недолюбливал Аркадия, да и его родителя тоже – этого коренастого смоляного брюнета, весельчака, всегда обвешанного фотоаппаратами с какими-то гигантскими объективами. Владимир Семенович хорошо, как и все в их большом дворе, знал, что отец Аркадия значился внештатным фотокорреспондентом городской газеты, а снимал преимущественно детей в яслях и садах, имея на этом невинном бизнесе большие доходы- Об этих доходах можно было судить по яркой одежде его жены, ее дорогим кольцам, «Жигулям» последней модели и разнокалиберным сверткам, ящикам, которые постоянно втаскивали из машины в свою квартиру эти соседи. Но если мама при Андрее заводила разговор о непонятном достатке соседей, Владимир Семенович считал своим долгом мягко поправить ее.

– Самая неблагодарная задача, – говорил он, – считать чужие деньги и поучать чужих детей.

Андрей и Аркадий учились в разных классах, зато дружили домами – так, во всяком случае, выражалась мать Аркадия, пухлая женщина с копной крашеных волос. Владимиру Семеновичу не нравилось, что сына прямо-таки тянуло в соседнюю квартиру, где его не так уж приветливо встречали, но вмешиваться в личные дела Андрея не хотел: вначале сын должен привыкнуть уважать всех взрослых, без различия, а затем критически осмысливать их поступки и вообще давать оценки. Да и Андрей не раз говорил отцу, как не любят Аркашку в школе и во дворе за хвастовство, развязность, его сытую улыбочку избалованного семейного деспота. которому – он впитал это чуть ли не с пеленок – все дозволено, которому все достанут.

В четырнадцать лет ему подарили «Чезетту » – новенький чешский мопед, мечту всех подростков двора. И он только Андрею давал немного порулить во дворе, да и то изредка. Андрей не обижался, хотя сам готов был отдать другу что угодно из нехитрого своего имущества. И однажды Аркадий забрал у него секретный замок, тот замок, что отец сделал своими руками в подарок сыну, видя в немудреном изделии некий символ смекалки, а не стяжательства. Замок был медный, с цифрами на черном ободке вокруг пузатенького бока и открывался, если Андрей набирал год своего рождения.

– Мы же с тобой одногодки, – привел Аркадий «неотразимый» довод, – значит, все примут замок за мой, персональный. А я тебе «Чезеттку» дам – погонять на стадионе.

Андрей отдал замок, горестно моргая при виде того, как толстые Аркашкины пальцы жадно и цепко крутили черный ободок с цифрами.

— Когда погоняем? – спросил он, чтобы перебить жалость к утраченному подарку, потому что чувствовал: поступок его нечестный по отношению к отцу.

— Погоди, – важно отозвался Аркадий, – сразу заторопился.

Позже, когда отец Аркадия купил «Жигули», Аркадий с важным видом говорил Андрею:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.