Два года до весны

— На выход, ефрейтор!

Город спит. Окна темные, но в каждом окне на первых этажах видны фикусы, кактусы и прочая непонятная мне растительность в цветочках-горшочках.

— Послушайте, генерал, а эту девушку тоже звали Римма?

— Какую?

— Ну ту, о которой вы думаете и иногда вслух. Надо отдать ей должное: у нее редкая интуиция.

— Не «тоже Римма», а просто Римма.

— Подчеркнули?

— Не обижайтесь, ефрейтор.

— А что мне еще остается? Так почему вы не женились на ней, генерал? Неужели вам дали отставку?

— Я ни на ком не женюсь. Чтобы жениться, надо отдать себя другому.

— Сокровище.

— Да, надо отдавать себя другому, а меня еле хватает на мою работу. Меня не хватает на самого себя. Я же знаю, как это будет. Вечером измочаленный приплетусь домой. Разговор с женой на месткомовские темы. Все. И мне захочется куда-нибудь пойти. Где я смогу рассказать что-нибудь новое для других. А жене я не смогу сообщить ничего нового. Она уже все будет знать. И я уйду. А та, другая Римма, не такая, чтобы сидеть и ждать меня. Она тоже уйдет. Так кому это нужно?

— Слушайте, генерал, а не можете ли вы хоть раз сказать мне «ты»?

— Не нарушайте субординацию, ефрейтор.

Можно вспоминать еще дни, похожие один на Другой. Вечером приходил Слава, и мы втроем пили чай или пили вино, если я его покупал. И потом Римма уходила, когда я ей говорил: «Ефрейтор, можете на сегодня быть свободным». А Славка меня ругал; зачем, дескать, я так плохо к ней отношусь? А потом рассказывал, что было днем в техникуме. И я слушал внимательно: ведь это была жизнь.

Но, к счастью, на этом свете все рано или поздно кончается.

Однажды вечером мы втроем распили бутылку коньяка, и я уехал на Север. Я пробыл там неделю. И все было очень хорошо. Очень хорошо человеку, когда он убеждается, что умел работать и умеет работать, что он делает нужное дело.

И все было очень хорошо. И самое главное, я понял, что дальше будет еще лучше.

Но что я об этом могу рассказать? Только то, что там, на Севере, меня накрыла зима. То, что в комнате, куда меня поместили, была выбита одна рама, и ветер налегал на стекло, и в комнате стоял такой собачий, кошачий, свинячий холод, что надо было прыгать до потолка или тут же ложиться в постель, натягивая на себя все матрацы и одеяла. Я мог бы жить в общих номерах, где было тепло, но спижонил: захотел отдельную комнату. И в своем плаще я производил весьма жалкое впечатление. Хорошо, что летчики дали мне сразу меховушку, которую я надевал под плащ, и подымал большой меховой воротник и прятал голову от ветра. Нет, летчики хорошие ребята! Они притащили мне электрическую печку с вентиля-i тором, и я мог сидеть и работать по вечерам, подставляя попеременно все части тела под теплую струю воздуха. Но вот и все, что можно рассказать.

Меня подвезли на «Волге» в город, который обычно называется Н-ск. До отхода поезда на Н. оставалось полтора часа. Я уже высчитывал, как утром заеду к Славе, потом на аэродром и вечером — в Москве.