Дубрава

Мы сидим на бревне у Тускари. Полдень. Уже нагрелись деревья. Лес запашисто дышит. Солнце вызолотило день. Ровна блистающая река. На том берегу старик рыбак примостился под кустарником обрыва вместе с внучонком. Колдует над бидоном, где суетится только что выхваченная из воды дедушкой серебряная рыбка. Мальчик егозит, а дед насторожен, схватился бурой кистью за удилище, глаз с поплавка не сводит, другой рукой тяжело придерживает за плечо негодника.

Носов рассматривает рыболовов с удовольствием. Сам любит ходить по реке и летом и зимой. Больше всего уважает спиннинг и ловлю в проводку. Не каждому это по ловкости. А охотиться на зверье и птиц ему жалко.

– Чем же, по-вашему, рыбы провинились? – спрашиваю.

– Ловля рыбы, – объясняет он, – статья особая. Потому что попадается она на собственное усмотрение. Подсовываешь ей крючок с наживой, а там дело полюбовное: хочешь – хватай, хочешь – плыви дальше...

Мы снова идем в хороводе гигантских деревьев. Носов первым по узкой тропинке, ворошит палкой заросли попутной травы. Поднял свою львиную голову, говорит мерно, в тон нашей поступи к просвету вдали между столетних стволов:

– Отдача нашего печатного дела. Литература всегда метет, и не порастают люди бытовой плесенью, отшелушивается социальный мусор. Чистка человеческих дуги. Не беда, что есть человеческая шелуха, потому как есть и нравственный порядок.

Эта пронзительность чистильщиков идет из народных глубин, от чувства самосохранения.

Кто сказал, что при социализме жить просто, легко? Нет, хотя бы потому, что от каждого требуется нормированное правило поведения, жесткость, требовательность к самому себе. Не только брать, а и отдавать уметь надо. Тогда будет полноценная общественная отдача, другого источника для резервов нет... Государство держится во многом от нас, от нашего самосознания и сознательности.

И вот что важно для уяснения литературного процесса. Социализм – не есть движение, где идут ровной развернутой цепью. Это как бы человеческая колонна, впереди которой – герои, называемые положительными в литературных пенатах. Но есть в ней и середина и отстающие. Я больше обращаю внимание на отстающих, чтобы не отстали вовсе, не потерялись...

В этот день много мы отмерили с Евгением Ивановичем курских старинных и новых улиц, леса, побережья реки. Он ходок неутомимый. Вечером пошли в гости к товарищу Носова художнику Михаилу Степановичу Шорохову. Дом, где его мастерская, вознесся на косогоре, под увал которого круто стремятся раскидистые яблони. Поблизости – спокойствие белоснежно-голубых куполов Никитской церкви. А дальше, в этом же направлении – печально известная Тазовская церковь. Там впервые в России было провозглашено отлучение от церкви графа Льва Николаевича Толстого. Под ее сводами написали специально фреску: Л. Н. Толстой – в кострище ада...

– Об этомпроисшествииио другом интересном в истории литературы Михаил Степанович много расскажет, – напутствует Носов. – Всегда почему-то так: встретимся, разговоримся, и я все о живописи, он – о литературных ипостасях...

Литератор и живописец. Одному за счет подручных средств дано изображать жизнь во времени, другому – красочно запечатлевать в пространстве. Но прекрасный результат их вдохновения для читателей и зрителей един – замирает сердце человеческое. Жаль, не часто встретишь, а сколько искристых, упругих струй живой воды в будничной приязни, общении писателя и художника.

В мастерской на фоне многоцветья картона этюдов, под сенью завешенных материей полотен на треногах, существ норова и возраста на особицу: жеребят, кобылок, мощных коней под попонами, – живописец Шорохов мановением складника в точной руке сработал на чистом листе ватмана натюрморт на наше съедение. Алела помидорная вскрытая мякоть, оперенно легли зелено-белые стрелы лука, золотисто текла плоть курятины. Картофелины в мундирах. Хлеб. Сыр слабо медвянел...

Помогал литератор Носов, приговаривая:

– Невозможно понять – раньше натюрморт был в загоне, главным жанровое считалось. А пройди по квартирам – он, как и пейзаж, всюду висит. А несчастье, что пейзажи Шигикина затаскали по злачным местам. Обывательская стадность вкусов. А ведь Шишкин по-своему открыл Россию.

Мы вкушали запахи красок и чудесное присутствие доблестных личностей. Литератор призвал гостей всемогущих, братьев в искусстве, независимых от вероисповеданий и национальностей. Здесь был русский Александр Иванов, мыслитель, предтеча импрессионистов. Находился Исаак Левитан, со слезами глядящий на небо и землю: минул, минул новый миг, а он не успел положить его на музыку красок. Пришел художник с кавказской фамилией Куинджи, гоголевский двойник в живописи...

Живописец цитировал Белинского из раскрытого потрепанного тома на этюднике, брал с книжной полки и листал издания Астафьева, Распутина... Удлиненным лицом, чеканным носом над седыми остроконечными усами живописец походил на старинного русского офицера. Он и был в 21 год капитаном, командиром фронтовой батареи.

Живописец и литератор – во всем товарищи по оружию. В артиллерии воевал и рядовой Носов. Художническая слава переменчива, но непреходящ титул защитника Отечества. Полновесны награды. Среди других отличий получил Евгений Иванович медаль «За отвагу», ордена Красной Звезды и Отечественной войны. За что удостоен? За то, что в сражениях не трусил, от опасности за спины товарищей не прятался ни в рукопашной, ни в бессчетных дуэлях с танками. Так всегда было: на Брянщине, под Бобруйском, у Варшавы, в Пруссии. И в том бою у реки Друдь.

...Была немецкая контратака. На русскую пехоту, только что взявшую вражеские траншеи, пошли танки и транспортеры с черными крестами. Солдаты отступали по просторному скошенному полю и перебегали, залегая под копны. Но не стало спасения. С транспортеров по ним били огнеметчики. Струи огня вздымали сено кострами, и бойцы в горящих гимнастерках метались и падали на колкое подножие.

Орудийный расчет Носова лихорадочно готовил позицию на краю почерневшего луга. Их было четверо вместо семерых, но пушку быстро развернули, и горка снарядных ящиков со студебеккера мгновенно выросла рядом.