Дубрава

Пехота отхлынула за спины артиллеристов. Снаряд лег в ствол. Танки неслись на батарею. Один из них шел прямо на пушку.

Носов ловил его башню в перекрестке прицела и посылал снаряды. Немецкий танкист отвечал немедленно.

Таяло расстояние. Носов вновь и вновь отчаянно впивался в окуляр.

Танк прицельно стрелял, скрываясь за копнами, и лишь несокрушимый узкий лоб виднелся в его броске вперед.

Только на расстоянии 300 метров немец показал борт, рванувшись из-за копны... И Носов верно ударил в мелькнувшее магическое это пространство!

Горел танк. Теперь уже горели немцы в других машинах. И захлебывалась стальная контратака. Пристрелялась, успокоилась батарея...

Мы выходим далеко за полночь из мастерской под ясную от луны и звезд вышину.

Я смотрю в осиянную верхотуру и думаю о сказанных сегодня словах Носова: «Каждый писатель – это мир, бесконечные грани которого – вся Вселенная. Только малая толика испытанного, перечувствованного ложится на бумагу. Несовершенство пера не дает все высказать. Самое безупречное искусство все-таки музыка. Она всепроникающа, она – отражение неисповедимых глубин».

Нет, не так – не соглашаюсь в этом с ним в своей душе. Потому что слилась сейчас моя душа с чутко насторожившейся ночью перед началом нового. неизвестного дня. Потому что в такую же замершую июльскую ночь неподалеку отсюда усвятский шлемоносец Касьян пришел на родное подворье после застолья у дедушки Селивана, где толковали его сотоварищи о высокой участи русского ратника.

Мы шагаем с писателем по гулким мостовым предрассветного города. Невесомы силуэты домов. Незримы досточтимые тени.

Носов мыслит вслух:

– Лев Толстой мне ближе всех из писателей. Он дает отдохновение душе. После чтения Достоевского не спишь, казнишься и мучаешься. А Толстой тем люб, что обнажает душу щадяще. Он лечит и исцеляет. Его вещи сделаны в фас, при ровном свете полудня, без кулис. Ничего не хотел скрыть, лишь высветить. Горел, как солнце. Само солнце раскалено, на грани взрыва, ему очень трудно, а лучи благотворны.

А Гоголь неповторимый воспринимал мир всегда как бы с подсветом, вечерним ли, зоревым. В тенях, сгустках, во всем, что рождает игра света. Азартно, истово. Разве не поверишь, что шаровары у Тараса Бульбы были шире Черного моря? Органична любая деталь в атмосфере гоголевской живописи. Завязано в словесную систему – она и сверкает, как бриллиант.

Нагие величавое дарование – Тургенев. У него и Толстой учился. Иван Сергеевич раньше начинал, все у него в пристойных костюмах, чувствуется забота о пуговицах, о методе, писательстве.

А Толстой ушел дальше, он бился над донесением чувства, над очищением слов. Сбрасывал с себя литературные одежды, доводил фразу до отрепьев, до рубигца. И его образы необыкновенны при всей обыденности и реальности. Эпохально запечатлел Толстой современное ему состояние общества, его готовность к совершенству, какому-то историческому новому качеству.

Биография литературы... Время расставляет свои акценты. Например, Чехов, по-моему, как-то перешел в историю литературы, а Бунин – все еще для меня тайна. Нет, бунинское письмо не «сгущенный бульон», как однажды сказал Чехов. Это стихия.

Великие литераторы. У каждого было свое поле, бесподобие характеров, а охватить всю ширь никто не сдюжил. Огромна Россия, пахать ее не перепахать...

...Солнце поднималось. Летняя земля этой южной окраины России по благодарной многовековой привычке пила его устойчивую лучезарную массу...

Из Курска я возвращался в Москву через Орел, Мценск, Тулу.

В Орле пошел в «Дворянское гнездо» – в утопающую в зелени над рекой бывшую барскую усадьбу – в дом с колоннами и флигелями, в покоях которых хранятся реликвии жизни писателей-орловцев – И. Тургенева, И. Бунина, Л. Андреева, М. Пришвина, П. Новикова. Дольше всего стоял в комнате Бунина перед фрагментом его кабинета, вывезенного из Парижа после смерти жены писателя.