В самолете как в самолете: гудят моторы, стюардесса разносит леденцы и пакеты для авторучек. Стюардесса тоже как раз такая, о каких писали тысячу раз,— тоненькая, словно нацеленное в зенит копье, в кокетливо пригнанном сереньком костюмчике. Она привычно скользит по проходу, одаряя всех неземной улыбкой. Но все же, когда она подходит ко мне, я долго смотрю ей в глаза. Она терпеливо ждет, пока я выбираю на подносе мятную конфету, и уходит, глядя поверх меня. А моторы ревут, и кончаются толчки под ногами, мы отрываемся от земли, мы летим, и приходит странное ощущение, странное ожидание, как тогда, в главном университетском здании на бульваре Райниса в Риге, в день нашего распределения...

На комиссию она шла второй или даже первой. Каждый знает, что такое идти на комиссию по распределению второй или первой. У Светки не было сессии, чтобы она не вытягивала на повышенную стипендию, каждую зиму научное студенческое общество посылало ее в другие вузы с докладами, ее уроки в школе на педагогической практике ставили в пример всему курсу. Она специализировалась на поэзии Блока, а блокове-дов было немного у нас на факультете. При этом имени Алька всегда начинал подвывать, хохоча и гримасничая: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Но все мы смолкали, когда Светка, откинув со лба прядь волос, говорила медленно и тихо, будто бы одной себе: «Она пришла с мороза, раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом воздуха...»,— и мы шевелили губами и повторяли за ней, пока не прозвучат последние строчки: «Я рассердился больше всего на то, что целовались не мы, а голуби, и что прошли времена Паоло и Франчески...»

И все-таки мы не любили Светку. Она всегда куда-то спешила. Когда мы просили ее поиграть на вечере Шопена, она ссылалась на то, что торопится к репетитору по английскому, или по французскому, или еще какому-нибудь языку; когда мы собирались вместе и читали стихи, она отговаривалась тем, что «в другой раз — да, но сегодня в филармонии та-а-кая программа...», и мы чувствовали себя круглыми идиотами, что вот собрались читать какие-то там стихи, а в филармонии та-а-кая программа...

— Минуточку внимания! — пропела стюардесса.-— Наш самолет «ИЛ-18» отдельной Латвийской авиагруппы выполняет рейс...

Девушка сообщила, что полетим мы на высоте 9 тысяч метров, что температура за бортом минус 45 градусов — парень в яркой короткой рубашке, сидящий впереди меня, машинально поежился,—что индивидуальные вентиляторы начинают работать на высоте 300 метров, и принялась разносить газеты и журналы.

Нет, не то чтобы мы не любили Светку. Просто мы знали: никто из нас для нее не существует,— и она тоже постепенно переставала существовать для нас. Но когда она, растерянная, вышла из зала, где заседала комиссия, мы ссе бросились к ней, недоумевая, сочувствуя и все равно ничего не понимая. Светка сделала равнодушное лицо и сказала:

— Вот, получила милое назначение — в Сигул-ду. Стоило пять лет учиться...

— Куда? — переспросил Алька.— В Сигулду? Не смеши, Светка. Это же мечта! Это же чудо-город, пятьдесят километров от Риги.

— Что ты в этом понимаешь?— уничтожающе посмотрела на него Светка.

— Обратите ваше внимание! — сказала стюардесса.— Сейчас мы пролетаем город Великие Луки.

Парень в короткой рубашке завертел головой и хихикнул.

— Э-э, девушка, да тут ничего не видно! Распорядитесь дать занавес.

— Мы летим на высоте 8500 метров,— металлическим' голосом вещала стюардесса.— Под нами плотная облачность.

— А скажите...— заволновался парень. Но стюардесса перебила его:

— Вам фруктовой воды? Минеральной? Кофе?

Парень замолчал, а она поискала глазами свободное место и опустилась в кресло рядом со мной, раскрыв небольшую книжку.

После распределения я уехал на целину. Сначала я получал много писем из Риги, потом меньше и меньше, потом вообще перестал получать. Наверное, это было закономерно: в суматохе дел я и сам редко о ком-либо вспоминал. Но однажды очень долго думал о Светке.

Случилось это в сентябре, во время поездки по Баранкульскому району. В быстро наступавшей темноте я возвращался к видавшему виды «газику», на котором мы колесили по району, и невольно стал свидетелем этого разговора.

У «газика» стояли двое: долговязый Володя Мельников, комсорг управления,— с ним вместе мы ехали,— и невысокий плотный парень с самоуверенным лицом, какие бывают у людей, которым всё удается. Он что-то рассказывал Володе подчеркнуто снисходительным тоном, и мне казалось, что в каждом его слове звучит самодовольный рефрен: «Смотрите, как я могу!» Неприязненное чувство мешало мне вдумываться в его слова, и сначала я воспринимал их автоматически.

— О моем приезде все заранее узнали. Прихожу на факультет, а там уже громадный плакат: «Внимание! Внимание! Сегодня состоится встреча со знаменитым Виктором Харламовым — преподавателем древней и современной истории, химии, геометрии Эвклида и Лобачевского, пения и радиоэлектроники, русского, английского и ирокезского языков...» А декан встречает меня на лестнице и спрашивает осторожно: «Виктор Алексеевич, это правда, что вы физику преподавали?» «Да»,— говорю. «И рисование?» «И рисование тоже». Старик совсем ошалел.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.