Девочка из книги отзывов

Говорили не искусствоведы, не журналисты, не учителя. Чертежницы, переводчицы, продавщицы магазинов, сталевары с «Серпа и молота», инженеры. Каждый из них воспринимал работу артистов по-своему и думал о ней по-иному. Но Тамара чувствовала, что искусство для них уже не только развлечение, но еще что-то важное и нужное для жизни. Она все меньше удивлялась присутствию на сцене живых, одетых в обычные костюмы артистов и уже не бегала вниз встречать их в парадном. Ждала начала разговора. И пришел вечер, когда Тамара попросила слова.

Весной я все реже ездил в Коломенское. У десятиклассников подошли экзамены, им было не до искусства. В сентябре Тамара позвонила мне и сказала, что ее приняли в медицинский институт. Зимой мы неожиданно встретились в Доме актера. Тамара была совсем другой. Внезапное изменение уклада ее жизни произвело удивительное превращение. Наступила новая, взрослая жизнь. Тамара похудела, еще больше вытянулась.

– Экзамены засушили, – улыбнулась она. Но улыбка была не прежняя Тамарина улыбка, предвестье громкого хохота. Улыбнулась спокойно.

Обсуждали работу двух известных артистов – Андрея Попова и Юрия Яковлева. Тамара поморщилась на женщину сзади, шепотом объяснявшую соседке, на ком только что женился Яковлев. Она обернулась ко мне, согласно кивнув, когда девушка на трибуне сказала, что ей нравится артист за то, что в его игре есть импровизационность, то есть он словно бы на глазах зрителя придумывает, как ему сыграть. Я не думал, что Тамару могут заинтересовать когда-нибудь такие тонкости. Потом она попросила слова. На сцене держалась просто, только покраснела от напряжения. До трибуны не дошла, остановилась перед столом президиума и говорила, держась рукой за его край...

– Для меня важен не этот спектакль, хотя я его видела и вообще он мне понравился, но я о другом образе хочу сказать... Тогда Андрей Попов играл сына белогвардейца там, за границей. Я была воспитана просто: белогвардейцев надо ненавидеть и детей их тоже. А тут вдруг сын белогвардейца, а хороший. Он замечательно играл. Он мне тогда показал, что жизнь сложна, а не просто черное и белое. Я раньше всегда хотела, чтобы был хороший конец. А теперь мне хороший конец часто кажется искусственным. Я вот Ремарка люблю потому, что у него все напряженно, трудно, потому что он меня все время волнует...

Я слушал и думал, как уже далека та девочка Тамара, которая требовала, чтоб все «писали гладко»; теперь искусство становится для нее зеркалом жизни, оно открывает под поверхностью событий его внутреннюю сущность. До этого перелома – У многих людей он, увы, так и не происходит – искусство – лишь развлечение.

В прошлом году мы пошли с Тамарой в театр.

Перед началам спектакля ходим по фойе. Тамара рассказывает. Она второкурсница, а давно ли, кажется, ее вызвал в кабинет директор школы и сказал: «Тамара, вот товарищ Александр Петрович хочет с тобой поговорить». Как она тогда испугалась!

– Ох, и дуреха я была! – Курс, экзамены, занятия в клинике, баскетбол перемешиваются в ее рассказе.

– А как здесь? – спрашиваю я и прикладываю руку к верхнему карману своего пиджака.

– По-разному, тан... – неопределенно отвечает Тамара. Она говорит о консерватории, где была три раза с подругами, о Первой концерте Чайковского, который ей очень нравится, о Прокофьеве, которого она не понимает.

– У Чайковского все на мотиве, правда же, какие красивые мелодии, а у Прокофьева как-то все сбивчиво...

– Так говоришь, сбивчиво?

– Да ну вас!!!

И тут, как и всегда в подобных случаях, я было открыл рот, чтобы объяснить Тамаре «сбивчивость» Прокофьева, который внес в музыку много нового и прежде всего ритмы двадцатого столетия, который по-новому подошел к самому понятию «мелодия» или, как Тамара говорит, «мотиву». И красота его мелодий, если только их услышать и понять, как он ими пользуется, красота его мелодий ничуть не меньше, чем красота мелодий Чайковского. И что точно тан же, как не вызывает трудностей для слушателя прокофьевский балет «Ромео и Джульетта» и восхищает музыка сюиты «Александр Невский», точно так же блистательны его те самые «сбивчивые» фортепьянные сонаты, которые Тамара не слышит. Но, взяв себя в руки, я не стал всего этого говорить, потому что прежде хотел, чтобы Тамара сама наслушалась прокофьевских сонат.

Потом гаснет свет, и на сцене появляются четверо одетых в черные костюмы артистов. Начинается рассказ о том, что произошло, по словам автора, в середине двадцатого века на берегу сибирской реки Ангары.

Героиня завладевает Тамарой. Актриса обрушивает на зрительный зал такой каскад правдивых подробностей, что не поверить ей невозможно. Она лежит с подругой в выходной день на берегу реки, лениво развалясь на солнцепеке. Пальцы ее откинутой руки отстукивают такт далекой музыки. (На том берегу играют.) Ах, как это верно! Она решила почитать вслух письма своего тайного поклонника. Она читает, а сама украдной – актриса это лихо делает – посматривает на него: как реагирует? Ох, как это верно, думает Тамара, ведь всегда смотришь и проверяешь: действует ли?

Валя – так зовут героиню – идет в кино с тайно влюбленным в нее Сергеем. Когда они возвращаются, им навстречу попадаются двое. Они приближаются. Оба пьяные. Не так, чтобы не держаться на ногах, а чтобы хриплыми голосами петь что-то похабное под фальшивое треньканье расстроенной гитары. Это противно до тошноты, будто наследила кошка.

И всегда, когда эти парни приближаются, ждешь матерщины, гнусных словечек в свой адрес и привычно готовишь себя к тому, чтобы не слышать, пропустить мимо ушей, застыть, не жить в эти секунды...

Они приближаются, эти двое. Тамара не слышит, как они поют, не видит, как они двигаются, ей уже все равно, как они выглядят. Она знает только, как они проделают это, и ей больно за Валю, страшно за нее. Она думает о том, откуда все-таки столько животного в людях. В клубе на танцах тоже вот как-то пригласил ее один. Круг прошли. Он ее поставил к стенке, сказал: «Жди, поняла? С ДРУГИМ пойдешь, плохо будет, поняла?» А сам пошел с дружками, то ли выпить, то ли так, похвастаться: вот, , мол, девочку подцепил, там стоит...