Ты, милая, пытаешь, почему деревня наша прозывается Девичья Слобода? Потому и прозывается, спокон вену девками славилась на белом свету. Ох, чего за девки были! Чего тебе грудь, чего тебе зад, чего обличьем - румяные да белые, всем взяли! А уж работницы... от зореньки до зореньки во поле. Спокон веку сваты к нам ездиют со всей округи, вот те крест святой! - Бабка сложила три узловатых, темных, истрескавшихся пальца, ткнула ими в лоб, в плечи, в плоскую чахлую грудь; драная кофтенка была расстегнута, выглядывал тускло - серебристый, оловянный, что ли, крестик на нитке. - Каких увозили на сторону, какие на деревне оставались, а в девках никто не засиживался. Вот те крест! - Да я вам верю, бабуся, - сказала Лена. - Еще бы не верила, - сказала бабка. - А уж во замужестве - справней жёнки нашей, слободской, нету, На ей дом - то держится, детишки и мужик - все на ей держатся! Высоцкий зевнул, покрутил головой, как бы скрывая этот зевок, и сказал: - Было дело под Полтавой, только давно было. В настоящий момент сваты будут безработные, изо всех девиц и, я извиняюсь, женщин в Слободе налицо вы, бабушка - старушка, да внучка Танька. Точно говорю? - Точно, милый, точно. - Бабка закивала, поправила край плащ - палатки, которой была прикрыта девочка, и тоже зевнула - будто выдохнула судорожно. - Нету баб, нету девок. Поугонял герман, а кого порешил в лесу. И мою дочку порешил в схороне, Танькину мамку. Сидели в яме - то втрех, герман - гранатой, мы с Танькой - ничего, только напугались, а Варвару насмерть, живот разворотило... Бабкин голос пресекся, по морщинистым, дряблым щекам побежали мутные слезы. Она вытерлась кончиком платка и отвернулась. Лена молчала, а Высоцкий сказал: - Ну, что ж убиваться горем, не вернешь, война... Давайте лучше выпьем, помянем покойную... Бабка перестала плакать, высморкалась в кончик плата и сказала: - И то, милый. Помянем покойницу, рабу божию Варвару... Высоцкий отцепил от пояса трофейную флягу в суконном чехле, взболтнул, сощурился: - Ром будем употреблять, бабушка! Ты знаешь, что такое ром? - Не знаю, милый, не знаю... А я вас бульбочкой угощу, знаешь, что то за бульба? - Картоха, бабушка Матрена! - Знаешь... Да вы, голубки, раздевайтесь, коли заглянули ко старухе, полушубочки - то сымайте. - У вас не жарко, бабуся, - сказала Лена, помогая бабке убирать с досок, лежавших на чурбаках - подставках и служивших столом, какие - то тряпки, банки, ржавые и обгорелые гвозди. - А впрочем, разденемся, да, Витя? - Разденемся, - сказал Высоцкий и расстегнул пуговицы новенького, будто со склада, полушубка. Лена понюхала жестяную кружку и сказала: - Ну, за Варю. Чтоб ей пухом была землица. - За ейную душу безгреховную, - сказала бабка и отпила из граненого, с отбитиной стакана, тут же закашлявшись. - Ох, дерет... Высоцкий молча опорожнил пластмассовый стаканчик, и Лена выпила до дна. Они заедали бабкиным луком и вареной картошкой, армейским хлебом и рыбными консервами. Вторую банку нонсервов Высоцкий открывать не стал, отдал бабке. - Для внучки. Полакомишь ее, ясно? - Ясно, - сказала бабка, проворно убирая банку в дальний угол под нары. Когда бабка наклонялась над нарами, девочка завозилась, повернулась на другой бок, лицом к свету. Востроносая, втянутые бескровные щеки, и губы бескровные, и морщинки у рта и на лбу. «У ребенка морщины», - подумала Лена и сказала: - Не разбудим Таню своими разговорами? - Не разбудим, - сказала бабка. - А разбудим, так покормлю. - Нездоровится ей? - Простыла маненько, во землянке - то сыро... Да спасибочки, заходил ваш доктор, военный. Обогрелся, оставил порошки, даю Таньке от кашля. - Помогает? - Помогает, милая. И в этот момент девочка закашлялась, не просыпаясь, и снова отвернулась к стенке. Высоцкий сказал: - Ее бы ромчиком полечить, да мала. Ну, давайте мы рванем за здоровье Таньки. Нету возражений? - Нету, - сказала бабка. - Правильно, бабушка - старушка, - сказал Высоцкий и плеснул из фляги. - И за бабусю, - сказала Лена. - Возражаю! - Высоцкий рассек воздух ла - ' донью, - Не будем смешивать в кучу. За бабусю - следующий тост. Сейчас - за Таньку, чтоб не болела. Где - то невдалеке жахнул одиночный разрыв. Сработанный из гильзы светильник, сразу закоптив, заметал ломкие тени по ослизлым земляным стенам и упокоился. С потолка сорвалась н звучно шлепнулась об пол увесистая капля. - Ох, и дерет, - сказала бабка, утираясь рукавом. - Покрепше первана... - Что первач? Кустарщина. А ром - культура, - сказал Высоцкий и звякнул орденами и медалями. Бабка, которая уже не раз косилась на его грудь, спросила: - И где заслужил - то наград столько? - В разведке, бабушка. - Разведчик, значит. - Он самый. - Ты, кажись, лейтенант... две звездочки? - Гвардии лейтенант, я извиняюсь. Бабка повернулась к Лене. - А ты тоже лейтенантша? - И я гвардии лейтенант. - Лена улыбнулась, показала на свои погоны. - Скажи на милость, - протянула старуха. - Тоже разведчица? Лена, отрицая, покачала головой, а Высоцкий сказал: - Наша Леночка - комсорг батальона. То есть наиглавнейшая над всеми комсомольцами в целом батальоне. - Значит, начальница? Скажи на милость... От выпитого вина Лена раскраснелась, но спине было отчего - то знобко, и она не сбросила полушубок, сидела внакидку. Рядом с ней жалась на чурбачке бабуся, а напротив, на ящике из - под мин, сидел Высоцкий, и Лене было странно видеть его при орденах и без ремня: сняв полушубок, он не стал подпоясывать гимнастерку, и чем - то домашним, забытым веяло от этого. Широкоплечий, коренастый Высоцкий сидел прямо, подкручивая русые усики, временами вставлял в разговор нарочито усмешливые фразы, временами в упор взглядывал на Лену и отводил нестерпимо синие глаза, временами неизвестно с чего улыбался, и тогда на скуластом задубевшем лице его, как сквозь грубую оболочку, проступало что - то тонкое, одухотворенное, юное. «А он и есть юноша, - подумала Лена. - Ему лет двадцать. Пожалуй, ему меньше, чем мне». А временами Высоцкий под столом притрагивался коленом к ее колену. Она отодвигалась, и Высоцкий произносил очередную усмешливую фразу. А затем он, не таясь, взял ее руку, чуть задержал в своей, широкой и сильной, и отпустил. Лена даже не успела ее отнять, так он быстро отпустил. - Вот теперь выпьем за хозяйку, за бабушку, - сказал Высоцкий. - Чтоб она дожила до победы и еще долго - долго жила. Бабка встала, поклонилась в пояс и заплакала: - Лежать бы мне во сырой земле, заместо Варварушки, царствие ей небесное, безгреховной душеньке... - Ну, что вы, успокойтесь, - сказала Лена. - У вас осталась внучка. - Заради Таньки буду жить. - Старуха прикрыла глаза, и из - под вен продолжали выкатываться слезинки. Опять дальний разрыв. За ним два поближе. И четвертый - вовсе близко: на столике из досок звякнула кружка, тени замельтешили на черной, мокрой стенке. Высоцкий сказал: - Веселенькое местечко для жилья выбрала себе, бабушка - старушка. - Веселенькое. - Бабка часто закивала. - Здеся, рядышком, была наша изба, герман пожег... Со слободы не съеду! - Да я что, живи, только постреливают. - Пущай постреливают, не вечно же, погоните же вы германа. - Погоним, бабуся, - сказала Лена. - Раз комсорг говорит, то уж наверняка погоним. Высоцкий улыбнулся своей неожиданной улыбкой и накрыл ладонью руку Лены. Та чувствовала ее тяжесть, силу и теплоту и не убирала. Высоцкий в упор посмотрел на Лену, притронулся коленкой к коленке, и она не отодвинула ногу. Бабна покосилась на них и сказала: - Голубки, выпьем за вас. - За голубков поздно, - сказал Высоцкий. - Почему это, милый? - А потому, что фляга пустая, ни капельки. - Жалко, - сказала бабка. - Чем на меня, старую кочерыжку, добро тратить, лучше бы на вас, на молодых, потратили - то. Лена вытащила из кармана пачку папирос, спросила: - Бабуся, курить можно? - А ты что, милая, куришь? - Да. - Ну - ну, - сказала бабка без особого одобрения. - Кури. Я к табачному дыму привыкшая, бойцы заходят обогреться, так табачат невпроворот. Лена размяла папироску, зажала в зубах, коробку протянула Высоцкому: - Курни, Витя. - Заболтала я вас своей говорильней, - сказала бабка. - Нет чтоб чайком попотчевать... Кипяточек с пылу, с жару, да ни заварки, ни сахарку нету, не обессудьте. - Чаи нам гонять уже недосуг, бабуся. - Лена приоткрыла запястье, посмотрела на крохотные круглые часики. - Восемнадцать ноль - ноль. - Никак золотые? - спросила бабка. - Золотые. - Подарок никак? - Подарок, бабуся. - У нашей Леночки уйма поклонников, - сказал Высоцкий. - А двигать нам действительно пора. Отогрелись мы, передохнули... Он стал надевать полушубок, а Лена раскрыла полевую сумку, вытащила газетный кулечек: - Вот немножко рафинаду. Попьете с Танечкой чайку... - А это от меня. В счет трофеев, полученных у Гитлера. Держи, бабушка - старушка. - На ладони у Высоцкого перочинный нож. - Сгодится в хозяйстве! - Спасибо, голубки... Вот заходют к нам люди, жалеют сироту с бабкой, спасибо, родные... - Вам спасибо за приют, за ласку. - Будь здорова, бабушка - старушка! За спиной стукнула дверь. Лена ощупью полезла по ступенькам наверх, ухватилась за протянутую Высоцким руку, вылезла. И сразу - порыв ветра, сбивший дыхание и плеснувший в лицо мелким, колючим снежком. На небе и на земле была бело - серая клубящаяся муть. Они стояли у большака, переметаемого поземной, позади - расчищенная лопатой тропка к землянке, в которой единственные две живые души во всей Девичьей Слободе. Да где она, Девичья Слобода? Занесенные снегом пепелища, обгорелые ветлы, печные трубы, как надгробные памятнини. А что, и на кладбище, случается, живут люди, и Таня с бабушкой живут там, где когда - то была деревня. - Ну, Леночка, полный вперед? - спросил Высоцкий, поднимая воротник. - Полный. Смотри не заведи к немцам. - Разведчик подобного не допустит! Я буду пробивать дорогу, ты за мной. Наклонив голову, Высоцкий шагнул. И Лена наклонила голову, шагнула. Ветер дул встречь и вбок, справа. Снег поскрипывал под подошвами. Высоцкий вышагивал не размашисто, медленно, приноравливаясь к ее шагу, и Лена видела близко перед собой широкую, крепкую мужскую спину - за таной спиной не страшно, всегда можно спрятаться от беды. Лена дышала в воротник, чтобы морозный воздух не проник в горло, не выстудил винное тепло. Руки в перчатках, а сверху - байковые рукавицы. Валенки загребали снег, на большаке сугробики, в поле - сугробищи. Индевевшая прядка из - под ушанки падала на глаза, мешала видеть. Лена мягким, плавным движением отбрасывала ее. Высоцкий часто оборачивался, оглядывал Лену. Иногда спрашивал: - Не замерзла, не устала? - Нет, - отвечала Лена. - Молодец. - Стараемся. Валенки тонули в снегу, идти было трудновато, и Лена стала отставать. Высоцкий шагал, засунув руки в карманы полушубка, и не оглядывался. Лена крикнула: - Эй, гвардии лейтенант Высоцкий, не части! Он обернулся и внезапно рассмеялся: - Не хочешь одна оставаться? - Не хочу, - сказала Лена. Он взял Лену за руку и потянул за собой. Пальцы Высоцкого нацепко сжимали ее кисть, не вырвешься. Ни один фриц еще не вырывался у Высоцкого, говорят в полку. И в полку говорят, что и женщинам мудрено выстоять против лихого разведчика. Возможно, болтают про женщин. Но вот Груша Дорошенкова, писарь - машинистка в политаппарате, узнав, что Лена возвращается на передовую на пару с Высоцким, округлила безбровые глаза, предостерегающе прошептала: «Гляди, милаша, после не открутишься от Высоцкого, он таковский!» А уж Груше известно все в полку и про всех. Не открутимся? Побачим. Если захотим - открутимся. В полк Лену вызывали на совещание комсоргов. Собрали комсоргов в просторной пятистенке, бог весть как сохранившейся в спаленной деревне, натопили печь и прочитали с пяток докладов и лекций, и среди них на тему «Партийно - политическая работа в условиях позиционной обороны». С учетом комсомольской специфики, разумеется. Докладчик, майор из политотдела дивизии, молодящийся, с подбритыми бровями, беспрестанно обдергивавший кургузый китель, спросил: «Вопросики есть?» Лена поднялась: «Оборона - это понятно. А когда же снова наступать будем?» Майор вскинул подбритые брови, одернул китель и постучал указкой об пол: «Наступать будем, когда сочтет необходимым Верховный Главнокомандующий. А покамест нам надо думать про оборону. Еще вопросики?» В этой дивизии Лена служила недавно. Раньше была в другой, тоже гвардейской, с ней брала Ржев и Смоленск. А под Красным была ранена - в плечо навылет, - рана не так уж чтобы, но уволокли в армейский госпиталь, из госпиталя же лопасть в родную дивизию - черта с два. Попала в эту, участвовала в зимних наступательных боях, теперь вот оборона. - Да не тащи ты меня, - сказала Лена. - Притомился ведь, да, Витя? Высоцкий помотал головой: - Ничего. Пороху хватит. Дотащу во - он до того сосняка... Сосновая роща на взлобке разреженно темнела стволами и теснее - кронами, отчего - то манила к себе, будто суля тишину, покой и тепло. Однако и в сосняке было ветрено, холодно, с веток обрушивались снеговые шапки, и где - то вблизи растекались капли осветительных ракет и постреливали пулеметы. В глубине рощи стояли пушки и машины в укрытиях, грибными шляпками поднимались накаты блиндажей, пылившие снежной пылью, слышалось ржание, людские голоса, звяканье котелков. - Ф - фу, - сказал Высоцкий. - А ты не пушинка. - «Языка» легче тащить? - спросила Лена. - Да как сказать... - Отдышался? - Так точно. Они остановились на самом взгорке. Отсюда, с большака, к передовой ветвился проселок - едва намеченные санные следы. Лена сказала: - Ну, мне направо. - А мне прямо, - сказал Высоцкий, загораживая ее от ветра. - Спасибо, что проводил. Приятных сновидений, попутчик! - Будь здорова, попутчица! Лена сошла с большака, враз провалившись по колено, и вдруг услыхала за спиной: - Погоди, Ленок! Ого, Ленок? Это что - то новое. Погодим. В разрывы туч вклинилась луна, повисла огромной осветительной ракетой; снегопад притушил этот свет, яркого полнолуния не получалось, но дорога заискрилась, и было хорошо видно лицо Высоцкого, и Лене показалось: на нем проступало то тонкое, одухотворенное выражение, которое кратковременно удивило ее в землянке. Он мгновенно очутился подле нее, наклонился и, улыбаясь, сказал: - Как же доберешься до батальона? Утонешь! А зачем третьему стрелковому батальону лишаться комсорга? У меня есть другое предложение. - Выкладывай, да побыстрей, а то зябко. - Пойдем ко мне. - Куда? - Ко мне. К нему, к Вите Высоцкому? Ну да, в соседнем батальоне есть землянки разведчиков - наблюдателей, Высоцкий туда частенько наведывается. От развилки до них приблизительно столько же, сколько и до третьего батальона. А что ждет меня в моей дамской, как ее называют батальонные, наверняка непротопленной землянке? Пустота и остывшая каша? Сегодня ночью мне не поверять траншейную службу, я свободна, а у разведчиков всегда тепло, сытно и весело. Хочется тепла, я замерзла, ром уже не согревает, выдуло. - А водка у тебя найдется? - В разведке да чтобы не нашлась! - Пошли. - Вот это наш разговор. Они выбрались на большак, на котором кое - где пропечатывались следы автомобильных покрышек, и Высоцкий поддерживал Лену за локоток, и она подумала невпопад: «Словно где - то по аллее парочка прогуливается». Навстречу им попался облепленный снегом солдатик в долгополой, как у кавалериста, шинели, во рту тлела цигарка. Солдатик вскинул пятерню к виску и, не выпуская цигарки из зубов, прохрипел: - Санрота далече, товарищи командиры? - Километра три, дуй прямо по большаку, - сказал Высоцкий. Солдат отошел, обернулся, и Лена обернулась. Потом сназала: - Курнуть охота. - Потерпи. Дома курнешь, в затишке. Уже недалеко. - Он сжал Лене локоть. - И выпьешь... Но ты же, надеюсь, не из - за водки ко мне идешь? - Из - за водки, - сказала Лена. - Неправда. - Ну, не из - за водки. - Я так и знал, ты умница, Ленок. - Стараемся. Ординарец вскочил с нар, будто подброшенный, и рявкнул: - Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант! С прибытием! Ноги в одних байковых портянках - пятни вместе, носки врозь, руки по швам, однако на немецкий манер - согнув и отведя локти - он тянулся, ел Высоцкого глазами, рыжеволосый, заспанный, с пуговичной вмятиной на щеке. - Здоров, - сказал Высоцкий. - Принимай гостей, гвардии Твердохлебов. На высшем уровне! - Есть на высшем уровне! - Здравствуйте, Твердохлебов, - сказала Лена. Ординарец рявкнул: - Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант! - На полтона ниже. - Высоцкий поморщился. - Все - таки у нас дама, оглушишь... - Есть на полтона ниже! Высоцкий снял с Лены полушубок, шапку, повесил на гвоздях, вбитых в бревно. Ординарец снова вытянулся, поедая Высоцкого желтыми, кошачьими глазами прожиги: - Товарищ гвардии лейтенант, разрешите обратиться к товарищу гвардии лейтенанту? - Сложно звучит, - сказал Высоцкий. - Но обращайся. Ординарец повернулся к Лене: - Разрешите предложить: переобуйтесь вот в эти валенки, а ваши я сушить поставлю. - Спасибо, - сказала Лена. Высоцкий раскрыл пачку сигарет, протянул Лене. Она кивком поблагодарила, он чиркнул зажигалкой. Затягиваясь и выпуская через подрагивающие ноздри дым, Лена достала из нагрудного кармана зеркальце, расческу. В прямоугольнике зеркальца - глубоко посаженные, чуть косящие глаза, губы ниточкой (ниточкой не ниточкой, но тонкие - значит, злые, она злая?), родинка под носом, не на месте, кожа на скулах шелушится, не очень чтобы раскрасавица. Лена провела расческой по густым, встрепанным волосам, подстриженным коротко, по - мальчишечьи, и тут краешек зеркала отразил: Высоцкий в углу землянки зубцами металлической расчески с суетливой поспешностью продирался сквозь свои буйные кудри. Лена усмехнулась: оба прихорашиваются - и вспомнила о той прогуливающейся парочке, о которой недавно так невпопад подумала. Прогуливающаяся по аллее парочка? Черт те что. Ординарец сноровисто накрывал березовый столик клетчатой клеенкой, ставил миски и стаканчики, метался между столиком, сундучком, из которого извлек бутыль, и печкой, на которой шипело и шваркало. В землянке было, пожалуй, жарковато, и Лена расстегнула ворот. Она оглядела стол, печку, нары - ворох подушек и одеял, пол - какие - то рубчатые резиновые подстилки, сказала: - Богато живете. - Разведка, - сказал Высоцкий. - За счет Гитлера разживаемся. Ординарец кончил, наконец, метаться и застыл по стойке «смирно». - Товарищ гвардии лейтенант, ужин подготовлен. - Добро, - сказал Высоцкий. - А теперь, гвардии Твердохлебов, вали в соседнюю землянку. Потребуешься - кликну. Надев лишь ушанку, ординарец от двери сказал отнюдь не по - уставному: - Товарищи гвардии лейтенанты, желаю приятно провесть вечер! - Спасибо, - сказала Лена. - Вали, вали, - сказал Высоцкий. - И поплотней прикрой дверь. Лена закурила новую сигарету, сказала: - Не по - людски с ним разговариваешь. - Не терплю чрезмерного усердия, оно переходит в подхалимаж. - Ты ж его и вымуштровал, небось. - Сам вымуштровался. Трясется за денщицкое местечко, денщик - это тебе не за «языком» ползать к дьяволу в пасть. - Все равно надо по - человечески. - Ну, не будем разводить дискуссий. Лучше выпьем. И наметим программу вечера: посидим, поужинаем, потолкуем, как говорят в Одессе, за жизнь, послушаем патефон, станцуем, а? Как? - Ничего программка. - Начнем с того, чем кончили у бабушки - старушки. Там мы не допили за голубков, то есть за нас с тобой. - Ну, давай за нас с тобой, - сказала Лена. - Э, нет! Возражаю. Ты сама говоришь: не части. Сперва поднимем тост за тебя, потом тост за меня, а уж потом за нас обоих. - За голубков. - Вот именно. Ах, до чего славно! Ногам сухо, печка пышет жаром («Пар костей не ломит» - все время вертится в голове у Лены), водка обжигает нутро, на сковородке - мясные консервы и плов, обшарпанный коломенский патефон уютно и знакомо сипит голосом Леонида Утесова: «Все хорошо, прекрасная маркиза!» -

Все хорошо, - говорит Высоцкий. - Отлично, - говорит Лена. Отлично! Словно не было январской глухоманной метели, дымчато - голубых под луной снегов, изрезанных траншеями и ходами сообщения, снарядных и минных разрывов, от которых остаются воронки, а около воронок остаются фигуры навзничь, с разбросанными руками.

Все хорошо, прекрасная маркиза!

Дела идут, и жизнь легка:

Ни одного печального сюрприза,

За исключеньем пустяка.

- Этот пустяк - война, - сказал Высоцкий. - Война, война, - сказала Лена. - И когда ж она кончится? - Доберемся до Берлина - и кончится. - Совсем немного. - Сущие пустяки. За победу! Высоцкий поднял стаканчик, подержал как бы в раздумье и осушил единым глотком. Жуя кусок колбасы, завертел патефонную ручку, перевернул пластинку, опустил мембрану; игла заскреблась, зашипела заигранная пластинка, из этого шипа неразборчиво выбивался немощный, детский голосок Эдит Утесовой, певшей про милого, который пожарник. - Как в ресторане. Пьем, едим и музыка. - А ты знаешь, - сказал Высоцкий, - я ни разу в жизни не побывал в ресторане. Как - то не приходилось. - А мне приходилось. Могу добавить, что в ресторанах еще танцуют. Между столиками. - Это что - приятно, промеж столиков? - Приятно. - У нас в данный момент один - единственный столик. Можно вокруг него. Рванем подметки? - Успеем рвануть. Высоцкий подлил Лене из бутыли и сказал: - Послушай, Ленок... - Слушаю. - Расскажи, кем ты была до войны, где жила. - Начинается разговор за жизнь? Ну, расскажу... - Лена улыбнулась и следом нахмурилась, потерла подбородок. - Расскажу, что ж... Я из Армавира, есть такой городок на Кубани» - Значит, казачка? - Городская казачка. На коне не скакала, автобусом обходилась... Домишко наш на окраине, на берегу речки. Кубань клокочет, желтая, глинистая, в саду яблони, груши, абрикосы, я фрукты любила. И еще любила, накупавшись, лежать на солнышке и глядеть на Кубань, на ту сторону - степь, курганы, марево... Подперевшись куланом, Высоцкий слушал, больше не перебивал. Лена курила, щелчками стряхивала пепел в консервную банку - пепельницу. - Отец у меня слесарил на автобазе, мама - по хозяйству, дочку - последыша баловали. Может, поэтому я какая - то очень домашняя росла. В том смысле, что всегда тянуло домой. Сидишь ли на уроке, проводишь ли комсомольское собрание - я была комсомольским вождем в классе, - прогуливаешься ли с подругами, играешь ли в волейбол - я была отчаянной волейболисткой, - а хочется в наш садок, к Кубани, к беленому домику под шифером. Слез пролила - море, когда после школы уезжала в Краснодар, в пединститут. На историка училась... Все никак не могла привыкнуть к общежитию, хоть сбегай под родительский кров. Но на втором курсе вышла замуж, и домой перестало тянуть. - Ты замужем? - спросил Высоцкий. - Была. - Развелась? - Погиб муж. - Извини. - Он был капитан, преподаватель авиаучилища в Краснодаре. Когда началась война, улетел на фронт. Сбит в воздушном бою под Воронежем в ноябре сорок первого, накануне Октябрьских праздников... - Можно спросить? Ты его очень любила? - Да. Вот эти часы - его подарок. - Можно спросить? А после кого - нибудь любила? - Это не имеет значения. - Не желаешь отвечать? Не надо. Мой вопрос, наверное, бестактный, прости. Помолчав, Лена сказала: - Получила похоронную - и в военкомат, проситься добровольцем. Кончила курсы. И вот комсомолю - вроде бы по традиции: и в школе комсомолила и в институте. - Ты молодец, тебя хвалят: в бою смелая. - А куда ж в бою денешься? Или трусихой будешь, или смелой. Лучше второе. - Согласен. - Ну, война отняла у меня и родителей. В феврале сорок второго, когда освободили Армавир, узнала: отец и мать расстреляны в оккупации, отец - то был партийный, сосед донес в гестапо... - Выходит, осиротела ты кругом. - Брат остался, инженер в Новосибирске, на большом заводе, сестра замужняя в Казахстане да тетка во Владивостоке. Переписываюсь с ними. А родители часто снятся - будто они молодые, какими их запомнила в детстве. И муж снится... - А мои живы ли, нет ли, - сказал Высоцкий. - Вся родня в Белоруссии. Мамаша с сестрятами, дед с бабкой в деревне, отец до войны был в Витебске, бросил он нас, сошелся с парикмахершей. Привязан я был к отцу, переживал... Знаешь, как это больно, когда родной отец отказывается от тебя. Переживал я, пацан был, не самостоятельный, не защищенный, не то что нынче. Война закалила! - Накрепко? - Накрепко. Представь: за всю войну однажды плакал, а уж чего - чего не нагляделся. - Нагляделись, это верно. - Оплакивал Вадика Ефимцова. Это мой закадычный дружок по училищу, на пару в самоволку ходили, на пару в эту дивизию попали, я - в разведку, он - в стрелковую роту, напоролся на минное поле. Мировой был парень. Между прочим, в третьем батальоне был. - Я его не застала. - Где уж застать! Сгнил уж, видать, в могиле Вадик Ефимцов... Высоцкий побарабанил пальцами по клеенке, уставившись в одну точку. Вздохнул, задвигался и сказал: - Ну, что мы о смертях да о смертях? - Так война же, - сказала Лена, - Как же на войне не упоминать о смертях? - И все - таки давай о другом. Попробуем? - Попробуем. Расскажи, какой ты был мальчишкой. - Озорник! Чтоб матери подсобить что - ни в жизнь. На сестрят сваливал. Заместо школы уводило в лес либо на речку. По соседским садам да огородам шастал, за пазухой полно чужих яблок да огурцов, чужие слаже. Но чем сейчас себе нравлюсь: за малышню заступался, не давал в обиду, пацанва за мной, как привязанная... - А я была когда - то девчонкой, - сказала Лена. - И бабуся Матрена была девчонкой. - Все человенки были детьми, - сказал Высоцкий. - Сверхчеловеки тоже. А теперь вот что вытворяют. Они замолчали. В траншее хлопнула ракетница, в ходе сообщения, за дверью, шаги, голоса, смачный удаляющийся мат. Высоцкий поспешно крутнул рукоятку патефона: - Вот славяне... - Не заводи тирольских песен, - сказала Лена. - Давай нашенское... - Русланову? - Можно. Расшатанно вращался диск с надбитой пластинной, иголка спотыкалась на трещине, и тогда спотыкалась на слоге Лидия Русланова, разгульно и бесшабашно певшая - выкрикивавшая про неподшиты валенки. Лена слушала словно расплывающееся в ушах патефонное пение, смотрела на словно расплывающийся в глазах круг пластинки, и впервые за вечер она почувствовала себя опьяневшей. Но не повеселевшей. А ведь и выпила - то для того, чтобы свободней стало на душе, чтобы хоть на миг забыться. Забытья же никакого не было, война и все, что связано с войной, были тут, рядом с Леной, и в ней, Лене. И всегда будут в ней. - Развлекаться тан развлекаться, - сказала Лена. - Кавалер, пригласите даму на тур вальса. - Будет исполнено. Они танцевали и вальс, и танго, и фокстрот - в одном темпе, пропуская такт, то приближались к столику, то отдалялись, шаркали подошвами по резиновым подстилкам. Высоцкий держался прямо, бережно поддерживал Лену и не пробовал прижиматься, и эта подчеркнутая уважительность была ей приятна. - В два ноль - ноль, - сказал Высоцкий, - у меня рекогносцировка. - Еще не скоро, - сказала Лена, - Поиск предстоит? - На днях. - На днях - это опять - таки ночью. - У разведчика жизнь преимущественно ночная. - Я слыхала, ты в поиски берешь талисман. Это правда? - Беру. Документы оставляю, а талисман беру. Показать? Он вытащил из полевой сумки крохотную рыбку - плоскую, из золота, повертел перед лицом Лены и спрятал. Лена спросила: - Золотая рыбка приносит удачу? - Приносит не приносит, а привык таскать, Комсомольцу не подобает? - Таскай, - сказала Лена и прикрыла глаза, и сразу голова легонько закружилась, и тело заныло в истоме. Танцуешь, как во тьме. Не врезаться бы в столб, не задеть бы столик или сундук. Не врежешься и не заденешь - тебя направляет Высоцкий. - Поверишь ли, - сказал Высоцкий, - возвращаешься из поиска, как заново рожденный. И хочется жить, и здорово, что живешь! - Я тебя понимаю. - Молодец, что понимаешь. Он взъерошил чуб пятерней и закрутил ручку. Пластинка сладко запела: Утомленное солнце

нежно с морем прощалось.

В этот час ты призналась,

что нет любви.

- Любовь была, есть и будет, - сказал Высоцкий. - Разрешите пригласить вас на танго. Лена положила ему руку на плечо и подумала: «Ну, а что будет дальше? И зачем я здесь? Хлещу водку, танцую... нелепо это и глупо, и не нужно это... Пошлая я баба, пошлая, как это танго...»

Расстаемся - я не стану злиться,

Виноваты в этом ты и я.

Она не успела ничего сообразить, только с недоумением уловила, как внезапно напряглись руки Высоцкого, и он, сцепив ее объятием, толкнул на нары. Она упала. Высоцкий бормотал: «Ленок, Ленок...» Тут - то она сообразила и, зашипев по - кошачьи, уперлась руками ему в грудь: - Пусти! Вот что дальше, вот чем кончается. Но этого не будет. Хоть и сама сюда заявилась, - не будет. Потому что страшно обозлилась. На Высоцкого, на себя и еще на кого - то или что - то. Она вообще злая?.. - Пусти! - Будь умницей, я прошу... Она не прошипела, а произнесла громко, четко и раздельно: - Высоцкий! Если ты сию секунду не отпустишь, я ударю тебя. - Что? - спросил он. - Что сделаешь? - Ударю. По физиономии. - Ну что ж, - сказал он осевшим голосом. - Коли так, коли я тебе противен... Изволь... Он встал, криво улыбаясь. Лена села на нарах, поправила прическу. Высоцкий кашлянул и сказал: - Прошу извинить. Я не предполагал... - А что предполагал? - перебила Лена. - Что раз пьет и курит, значит, своя в доску? Прыткий ты больно, мальчик! - Прошу извинить, - повторил Высоцкий. - Будем считать, что этого эпизода не было. Кривая улыбка сходила, и на смену ей - выражение обиды, и Лена подумала: «Он же и обижается. Надул губы, мальчишка. Он и есть мальчишка, самоуверенный, глупый, обидчивый». И злость испарилась, и стало грустно и смешно. Она сняла с гвоздя полушубок. Высоцкий с прежним обиженным выражением отобрал полушубок, повесил и сказал: - Куда ты? Поздно, вьюга. Оставайся, ложись. А я уйду к ординарцу. Или посижу, если позволишь. Мне скоро на рекогносцировку. - Ладно, - сказала Лена. - Я лягу, я буквально засыпаю. И не сердись на меня. Он дернул плечом, отвернулся. Лена стащила валенки, расстегнула пояс, накрылась одеялом. Высоцкий убавил фитиль в светильнике - и печное пламя стало ярче, алее, его отсветы плясали на потолке, на вешалке, на откинутой крышке патефона, мельтешили, словно убаюкивали. А ее убаюкивать не след, и так уснет. Отсветы падали и на сгорбленную фигуру Высоцкого, сидевшего за столиком и курившего сигарету за сигаретой. Когда Лена пробудилась, от прогоревшей печки тянуло не теплом, а холодной гарью. В слюдяное оконце цедился тусклый рассвет. Лена огляделась: в землянке никого. Ну и великолепно. Она поплескалась под рукомойником, причесалась, оделась, открыла дверь. В ходе сообщения стоял, будто специально ждал ее, ординарец Высоцкого. Он посторонился и, поигрывая желтыми глазами, козырнул: - Здравия желаю! Отдохнули? И ухмыльнулся до ушей. - Отдохнула, гвардии Твердохлебов, - сказала Лена и, провожаемая ординарской ухмылкой, двинулась по ходу сообщения. За три дня погода трижды менялась: то поземка, то оттепель, то снова морозный вьюжак. И Лена надевала то сапоги и телогрейку, то валенки и полушубок, то хлопчатобумажные шаровары, то стеганые. Юбок она не признавала, и мрачный дядька часовой, службу которого она проверяла ночью и который принял было ее сослепу за мужика, пробурчал вослед: «Ходют тут... бабцы в штанцах...» Пускай баба в штанах. Зато так удобнее ходить по траншеям и стрелковым ячейкам, тем более ползать по открытым местам. Дел было полно. Днем Лена проводила комсомольские собрания в ротах, повестка все та же: «Задачи комсомольской организации в условиях позиционной обороны». Оборона, оборона, скучно это - оборона, наступать веселей. Но собрания проводить надо, нацеливать людей на совершенствование позиций, на бдительное несение траншейной службы, на огневую активность, на овладение своим оружием надо. Между собраниями выполняла поручение замполита, вела дознание о «темной», устроенной в пульроте. Накрыв шинелью, отколотили солдата, укравшего пайку хлеба. Никто из станкачей в содеянном не признавался, и никто не сочувствовал потерпевшему; и Лена не сочувствовала: украсть у товарища, к тому же, оказывается, воровал хлеб не первый раз, да и то сказать - до фронта был уголовником, домушник, на фронт попал из тюрьмы. Лиловея фонарями в подглазьях, ворюга талдычил одно и то же: «Гори оно все синим пламенем! Крал и буду красть, потому жрать хочу». Лена слушала его и думала: «А правильно тебе сотворили «темную», сукиному сыну». Днем же Лена выкраивала время, брала винтовку с оптическим прицелом, становилась в ячейке - личным примером агитировала за высокую огневую активность. В перекрестии прицельных линии, приближенные окуляром, - голые кусты на ничейной земле, зигзагообразный бруствер немецкой траншеи, как и у нас, кое - где недорытой, мелкой; в этих мелких местах и подстерегала Лена зазевавшегося фрица, нажимала на спусковой крючок, отдача в плечо, Лена напряженно льнула к окуляру; иногда вроде бы попадала в цель, иногда фриц поспешно юркал в траншею, грозил оттуда кулаком. У снайперов это называлось охотой, но снайпером Лена не была, хотя стреляла, в общем, неплохо. Так или иначе троечка фрицев на ее счету в этой обороне уже числилась. Ночью Лена лазила по обороне, сама не спала и не давала вздремнуть часовым. Да разве можно дремать на посту? Подберутся немецкие разведчики и уволокут, как миленького. Не только наши разведчики таскают «языков», немцы тоже таскают. Вон на проволочном заграждении, на левом фланге, висит труп немца в маскировочном костюме, из разведки, угодил под очередь, ну, а если бы дремали? Так что хлопать ушами не приходится. Ночью же, чтобы согреться и подавая личный пример на земляных работах, Лена брала лопату или лом и долбила мерзлый суглинок: углубляли первую линию траншей и копали вторую. Земля не поддавалась железу, лопаты глухо дзенькали, комки суглинка отлетали, колко брызгали в лица. Курение воспрещалось, однако красные точки цигарок вспыхивали там и тут, и Лена закуривала на ветру, затягивалась, смачно сплевывала. Тупые удары о грунт, натруженное дыхание, сопение, говор, сдобренный русским матерком. Нагреваешься на земляных работах быстренько и до пота. Аж поясница после ноет, мозоли вспухают на ладонях. Под утро возвращалась в свою, дамскую землянку, выдутую, неуютную, с головой укрывалась полушубком, чтоб надышать тепла, и забывалась коротким, непокойным сном. И снились ей отец с матерью - молоденькие, как в ее детстве, снились бабка Матрена и внучка Танька, как они есть в действительности, снился гвардии лейтенант Высоцкий, но будто он уже майор и с седыми висками. А наяву Высоцкий не встречался, хотя знала, что он где - то здесь, на переднем крае. И думала о нем подчас, вспоминая вечер у бабки и у Высоцкого, и что - то смутное, тревожащее начинало колыхаться, словно переливаться, в сердце. В эту ночь Лена излазила весь правый фланг, до стыка со вторым батальоном, побывала и в тылу, у минометчиков. До полуночи было непроглядно, пуржило, с полуночи снегопад прекратился, выкатился месяц, прояснело. Командир минометной роты отвел палатку, затемняющую блиндажное окошко, и сказал: - Ах вы, ночи, смоленские ночи! Подводите вы наших разведчиков! Старший лейтенант был узок талией, интеллигентен, в роговых очках, по слухам, баловался стишками, а уж изъяснялся с неизменной красивостью, красивей нельзя. Лена спросила: - А что, старшой, разве сегодня поиск? - Вы попали в яблочко, дорогая Ленушка! И наш мощный огонь должен поддержать операцию... в случае чего! В случае чего - это понятно. Это если разведчики будут обнаружены и им придется туго. Да и вообще все понятно: обычный поиск, требуется «язык». Плохо то, что узнала про операцию с запозданием: ни комбат, ни замполит не проинформировали ее, а уж им - то наверняка было известно. Вечная недооценка комсомола. А комсомол - это сила, большинство личного состава в батальоне - комсомольцы, вот так - то. Лучше бы информировали о важном на участке батальона, а не поругивали, что ходит по обороне одна. Заботу проявляют, но автоматчика не дают. Нет автоматчика, с кем же еще ходить? С кавалером под ручку? Лена шла по траншее, еле волоча ноги. Намоталась. Да и снегу намело в траншею, утопаешь, утречком будет расчистка. Месяц кропил жидким светом, чернели кусты и окрайки леса, искрились поляны на угорьях, далеко в немецком тылу разгоралось зарево пожара. Ветер сник. Ни взрывов, ни выстрелов, и Лена подумала: «Какое затишье выдалось на передке!» Это великолепно - тишина на переднем крае, особенно у немцев. Значит, все в порядке, не расчухали, что наша разведка к ним припожаловала. Дрыхнут, небось, по своим шикарным блиндажам. А чего не шикарничать - на блиндажи разбирают избы. У немецкой траншеи, над проволочной спиралью, взмыла осветительная ракета, протарахтела очередь, прочертила небо прерывистой огненной строчкой. Это ничего, это нормально. Вновь тихо. Свернув за колено траншеи, Лена увидела пулеметную площадку, на площадке - прикрытый мешочной дерюгой «Максим», у стенки - привалившийся силуэт пулеметчика. Силуэт неподвижен. Не спит ли часом дежурный станкач? Если спит, разбужу - не зарадуешься, засоня! Но не Лена разбудила пулеметчика, о котором она забыла в тот же миг: у немцев раздалась ружейно - пулеметная стрельба, взрывы гранат, над спиралью Бруно и траншеей повисла серия ракет. Лена едва успела сообразить: «Обнаружили наших», - как на немецких позициях ухнули орудия, заскребли шестиствольные минометы, и секунды спустя снаряды и тяжелые мины рванули на нейтральном поле, перед нашей траншеей и позади землю вперемешку со снегом. Траншею словно толкнуло, осколки фукнули поверху. Лена пригнулась и побежала мимо пулеметной площадки, где перепуганный пулеметчик поспешно сдергивал дерюгу с «Максима». Наши пушки и минометы тоже открыли огонь, снаряды и мины шелестели над головой, и немецкая оборона забагровела разрывами. Лена бежала, согнувшись, прижав локти к туловищу, загнанно дыша. За поворотом наткнулась на бойца, чуть не сшибла, боец осердился: - Тю, скаженяка! Лена сказала: - Извини. Н подумала: «Куда и зачем газую, как ненормальная?» Боец пригляделся и, конфузясь, сказал: - Товарищ комсорг? Это вы меня извиняйте, товарищ комсорг. Торопился занять окоп... - Дежурный взвод поднят? - Так точно, товарищ комсорг! Лена шагала по траншее н видела: в ячейках, на пулеметных площадках - народ, с оружием. Ждут. Если фрицы полезут, - встреча обеспечена. Но навряд ли полезут, просто обстрел. Ну, а что с нашей разведкой? Туго ребятам, отходят, наверное, скорей бы им достичь своей траншеи. Ружейно - пулеметная стрельба возле немецкой траншеи и на нейтралке продолжалась, и снаряды с минами продолжали падать впритык с нашей траншеей и в тылу. В одном месте прямым попаданием обвалило траншею, пришлось Лене выбираться наверх, обползать это место и снова спрыгивать в траншею. Когда Лена добралась до командного пункта батальона, пальба иссякла, звучали лишь шальные выстрелы. В ходе сообщения у КП толпились полушубки, шинели и ватники, и среди них выделялись маскировочные костюмы разведчиков - белые, в грязных пятнах, у некоторых изорванные. - Что стряслось? - спросила Лена у разведчика с двумя автоматами на плече. Тот поправил автоматы, махнул рукой: - А - а, говорить неохота. Не повезло. Засекли гансы группу захвата подле пулеметной точки, подняли сабантуй. - «Языка» не взяли? - Какой, к хренам, «язык»? Еле ноги унесли... И то не все, Лиханова и Острейко из группы поддержки поранило, а взводного убило, был в группе захвата... - Кого убило? - спросила Лена. - Лейтенанта Высоцкого, - сказал разведчик. - Да поперву не убило, а поранило в живот. Сильно поранило, очередью. Покамест тащили на плащ - палатке, умер. - Где он? - Вон лежит. Подле блиндажа. - Умер, - сказала Лена и, сгребя с бруствера горсть снега, глотнула, на зубах хрустнула земля: снег на бруствере смешан с землей. Высоцкий лежал на спине, завернутый в плащ - палатку, откинув голову, лицо было прикрыто ушанкой. Лена стояла у него в ногах и смотрела, и ей не хватало сил приподнять шапку над остекленевшими глазами. Убит. Мертв. И не выручила золотая рыбка, которую он брал в поиски. Окрест словно посерело, светает, что ли? Серое небо, серые снега. И безысходная тоска - серая, у нее свой цвет. Серый. «А какого цвета ненависть? Красного. Все кругом окрашивается в красное. Кровь, пролитая врагами кровь», - подумала Лена и поняла: до конца дней своих не простит врагам смерти Высоцкого. Пули вошли ему в живот, и он упал, царапая закровяневшийся снег пальцами. Потом его, стонущего в беспамятье, тащили на плащ - палатке, и его голова болталась из стороны в сторону. Потом он перестал стонать, а голова по - прежнему болталась... А вот он - живая человеческая плоть: гвардейские усики, чубатый, из глаз течет синева, пухлые, трубочной губы тянутся с поцелуем. Третьего дня это было? Он танцевал с нею, обнял, опрокинул на нары, она оттолкнула. Разве она знала, что через трое суток Витя будет мертв! Прости меня, Витя, хотя я ни в чем не виновата перед тобой. Если б все повторилось, я бы снова тебя оттолкнула. Но сейчас ты мертв, а я жива, и я прошу и, наверное, до конца дней своих буду просить: прости. Вите очередь вошла в живот, Варваре, Матрениной дочке, живот разворотило гранатой. Бабка Матрена - старенькая, не жилица, я - на фронте, где будут убивать до последней минуты, до победы. И только внучка Танька будет и должна жить наверняка, вырастет она, станет раскрасавицей из знаменитой Девичьей Слободы. Расти и живи, Танюшка, за всех за нас. Занимался блеклый, хмурый денек. Белесые облака рыхлились над лесом, в облаках гудел самолет - корректировщик. Где - то в тылу сигналила автомашина. Сшибая с еловых веток снег, гулко и вразброд прогремел залп из автоматов и пистолетов. Постояли с обнаженными головами. Затем комбат скрипнул портупеей и сказал, как отрубил: - Все. Надел шапку и, твердо ступая по примятому насту, пошел прочь. За ним - остальные офицеры батальона и разведчики, на ходу закуривая. У могилы остались Лена - с опущенными плечами, простоволосая, неподвижно глядящая на фанерный обелиск - и бледный ординарец Твердохлебов: плачет, изо всех присутствующих один плачет. Отойдя шагов на десять, не участвовавший в поиске старшина из разведвзвода, в коричневой стегание и в ворсистой ушанке, надвинутой на самые глаза, как папаха у горца, картавя, сказал: - Горюет Леночка по нашему взводному. Было промеж них? Ему отозвался тоже разведчик, не ходивший в этот поиск, сутулый, длиннорукий сержант в бушлате, подпоясанном офицерским ремнем, с уже кинутой в рот цигаркой: - А чего же? Девахи, они добрые, податливые... - Тише ты, услышит... Но Лена не слышала. И хорошо, что не слышала.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.