Тянуло из длинного, стиснутого к корме конусом коридора, через который проходил вал от машины к винтам.

Он до сих пор помнил, как запершило в горле от этого дыма, как защипало в носу, сбивая дыхание и выдавливая слезы. Дымом потянуло сильнее, и, пройдя вперед неверными, сбивающимися шагами, Андрей увидел у закрытой почему-то двери в машину чадные языки пламени, отраженные, как в черном мраморе, в луже разлитой солярки. Сама солярка пока не горела, но пламя было опасно близко от нее, а Ефимов сонно и бездумно глядел на огонь, выхватывающий из темноты то зеркальный кругляш вала, то колено маслопровода, перехваченное, точно полями шляпы, диском флянца, то брошенную в углу лампу-переноску. Он стоял, покачиваясь от усталости – наверху, на палубе, должно быть, уже разгоралось утро – и необоримого желания лечь и уснуть. Вот тут, прямо в отсеке, – лечь и уснуть. Стоял, все еще тупо соображая, чья же это лампа и почему она валяется здесь.

Ночное сознание все преувеличивает или преуменьшает так, что серьезное кажется пустяком, а пустяк – значительным. Поэтому брошенная в углу лампа-переноска казалась ему сейчас важнее занимавшегося на его глазах пожара.

В детстве Ефимов дважды видел пожары на своей улице: к трещащему, все пожирающему огню боязно было подойти. Но там пылали и рушились бревенчатые дома, а тут кругом были железки... Скажи ему кто полгода назад, что зкелезки горят и пострашнее (на металлических судах все смазывается соляркой от коррозии), Андрей бы не поверил, но теперь, кое-что уже смысля в корабельном деле, сам знал это наверняка. Поэтому что-то в нем спохватилось, толкнуло: надо обить, затоптать это пламя, пока еще лениво лижущее сваленную кучей ветошь. Он шагнул к ней – разбросать, погасить то, что уже разгорелось, чтобы не дать огню набраться сил и окрепнуть. И услышал что-то живое, дышащее.

Его напарник, слесарь Лешка Клягин, шупленький, маленький, которого, несмотря на его сорок три года, все так и звали по имени – Лешкой, лежал навзничь на мягкой груде чистой стираной ветоши, запасенной на всю бригаду, и... спал. Во сне, одурев от дыма, сопя и кривясь, Клягин тянул руку к горлу, выпрастывая шею из толстого ворота водолазного свитера, точно шерстяной, вязанный крупной «резинкой» свитер невыносимо колол ему кожу. «Нашел где дрыхнуть!» – Ефимов ожесточенно вцепился в плечи Клягина.

– Леха, очумел?! Сгоришь, вставай!.. Да проснись ты, лешак дурной! Клягин только жалобно мычал, голова его бессильно моталась из стороны в

сторону...

Ефимов отпустил Лешку и метнулся к огню. От горящей пакли шел невыносимый смрад. Не помня себя, кашляя и матерясь, чего за ним вообще-то не водилось, Андрей плясал среди пламени, как язычник, с ненавистью вдавливая его каблуками в грязный и тоже весь промасленный пол. Потом бросился к Клягину, просунул руку ему под мышки и потащил к двери. Стальной, в пупырышках, лист пола, который тут звали пайолом, был сдвинут, и когда Ефимов подтянул обмякшее, неожиданно тяжелое тело щупленького Клягина к выходу, то вместо настила ощутил под собой пустоту: левая нога угодила в щель, точно в капкан. Андрей подался в сторону, поскользнулся в жирной луже мазута и нелепо грохнулся, подворачивая наружу ступню. И сразу – острая, пронзающая боль и тупой хруст еще где-то внутри: это на подвернувшуюся ногу мешком навалился Леха. Отчаянным усилием Ефимов дотянулся-таки до двери... Последнее, что он видел: вспышка света из машинного отделения, когда распахнулась дверь, и бегущего Рябушкина, схватившего наперевес огнетушитель с раструбом, наподобие старинного граммофона. Из раструба вырвалась клокочущая, пенная струя...

– К вам гость! – сообщила после завтрака курносенькая Зина, дежурная медсестра. И в наброшенном на плечи халате явился перед Андреем мастер участка, прозванный шутниками ТТ, что, впрочем, расшифровывалось вполне мирно: «Точка-тире».

ТТ устроился на стуле и сказал:

– Побеседовал я с вашим лечащим... Толковая баба! – У мастера все женщины были бабами: так, видимо, ему было проще. – В общем, не переживайте, все будет путем.

– Я не переживаю, – сухо сказал Ефимов. Они с мастером не ладили с первого же дня появления Андрея в бригаде.

– Да? – поморгал ТТ. – А я вот, знаете, как-то беспокоюсь. Сам лично выколачиваю в профкоме для вас путевочку. Так что готовьтесь на курорт.

Ефимов даже растерялся от такой заботы о своей персоне. Сообщи это любой, кроме «Точки-тире», Андрей бы искренне взволновался и обрадовался. Но мастер неуловимо был ему в чем-то антипатичен, и Ефимов, скорее назло ему, вдруг сказал неожиданно даже для себя:

– Напрасно беспокоились... Я... я, наверное, уволюсь.

Мастер некоторое время переваривал сообщение Ефимова, часто-часто мигая белесыми ресничками: та-тата, та-тата... за что, собственно, и получил свое прозвище.

– Вот как... – сказал он наконец. – Вы это... серьезно? Обдуманно?

– Вполне, легко, от души сказал Андрей, уже и сам веря, что это и серьезно и давно обдумано им.

– Что асе... – мастер опять помигал, – так уж трудно у нас?

– Не в этом дело... Экстра замучила. А я вечером учиться хочу.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.