Боль разбудила его до рассвета. Вчера ему ломали ногу, потому что кость срасталась не так, как хотелось бы врачихе, и сейчас он лежал, пялясь в потолок, стараясь забыть о собственной ноге, смахивающей из-за гипса на чудовищный белый валенок, подвешенный как бы отдельно от Ефимова к хитроумной конструкции над кроватью. В палате на четверых Ефимов был один – последнего соседа вчера выписали, а новеньких еще не поступало – и подсчитывал, четверг сегодня или среда: четверг был днем посещений. Если все-таки четверг, то придет Клава, а может, и кто с завода, хотя бригаде, наверное, не до него: сдача... До судоремонтного завода Ефимов работал на мясокомбинате и благодаря главному инженеру, с которым росли когда-то в одном дворе, числился техником-технологом, хотя не мог отличить грудинки от корейки. Ефимов был там производственным фотографом, и, кроме форматок на пропуска, снимков новой продукции со Знаком качества и портретов для Доски почета, делать ему ничего не приходилось. Из-за этого он и ушел.

Клава долго переживала, что он отказался – сам! – от ненакладной должности летописца славных дел пищевиков. Подперев ладонью щеку, она сидела против него за столом, печально вздыхала и смотрела, как Ефимов ест: в тарелке у нее стыл борщ.

– Опять вздохи? – хмурился Ефимов и клал ложку.

– Ты кушай, кушай. Простынет же! – пугалась Клава. – Папа, милый, да я разве против того, как тебе хочется?! Тебе – полная свобода... Но как самому-то не надоело? Люди подумают: летун какой... Все кругом растут, а ты... Сам же говорил: товарищ твой – главный инженер...

– Я тоже расту, Клава: внутри. Потому снаружи и не видно, – серьезно говорил Ефимов. – Я это даже вот тут чувствую. – Он проводил по лбу косточками пальцев. – Я, Клавочка, думаю... Хочу окончательно разобраться.

– В чем?

– Да в себе сначала...

– А... – разочарованно вздыхала Клава. И говорила устало: – Кто же знает, Андрюша, как ты там, внутри-то, вырос?

– Хотя бы ты...

– Разве что я?.. Бросил такую интеллигентную работу! В костюмчике ходил, с галстуком... Ну, получаешь ты слесарем больше. А много я тебя теперь вижу? Только и разговоров: экстра, экстра... Люди подумают: пьяница.

– Ну, потекла Волга в Каспийское море! – Ефимов снова откладывал ложку.

– Ты кушай, кушай! – пугалась Клава, но у него уже пропадал аппетит. Она страдала, и Ефимов это видел. Неужели из-за какого-то пустячного непонимания вянет любовь?! Тогда это не любовь... Да какая Клаве разница, кто он? Был бы человек... Неужели она так тщеславна?.. Ефимов как-то вычитал в одной книжке интересную фразу неведомого ему мудреца: «...Да, люди, вступившие в брак, должны вечно жить вместе в наказание за глупость, которую они совершили, поженившись». Кто был этот самый мудрец, Андрей не знал, но фраза понравилась, и он выписал ее в свою клеенчатую тетрадь, сбереженную с армии, – в тетрадь он выписывал подобные вещи, если жаль было их забывать. Замечание было смешным, но и дельным, как всякая настоящая шутка, в которой есть доля правды. Но когда Андрей соотносил эту шутку с собой и Клавою, ему отчего-то становилось не по себе, он начинал мучиться, тосковать...

Клава была моложе Ефимова, но относилась к нему как-то снисходительно, точно и он вроде их сына Альки тоже был несмышленышем. Ефимова любили девушки и до Клавы, но такого единения, как с Клавою, он ни с кем не испытывал. Хотя и раздражало ее вечное «кушать». Андрей терпеть не мог, когда вместо имени Клава звала его «папа», – и терпел... Если по утрам, застегивая бесчисленные путовички, кнопочки и крючки, она, опаздывая на работу, одевалась при нем, Ефимов ругал ее: ведь любимой должно быть свойственно некое таинство, недосказанность. Ругал и – невзначай бросив на нее взгляд – тайком любовался ее мягко округленными плечами, гладкой матовой кожей, на которой светились рыжеватые дождинки веснушек.

Улыбкой ли своей, когда невозможно было не улыбнуться в ответ, гибкой ли фигурой, легкой, но плотно влитой в платье, прельстила она Ефимова, горловым ли смехом своим, которому отдавалась, не помня себя, – спроси его, он бы не ответил. Его одновременно и бесило и притягивало то, что жила она легко и бездумно и любила много смеяться всяким пустякам, а говорила скучные, известные ему со школьных лет истины.

Но каждое утро, уходя на завод, он уносил с собою ее глаза и смех, походку и руки. Вдруг в самый разгар работы, когда и закурить-то было некогда, да и нельзя, наплывало откуда-то ее лицо, – и среди солярки, бензина и нагретого железа слышался чудовый запах ее волос. Тогда Андрей задумывался, бессмысленно уставясь куда-то перед собой, и кто-нибудь из ребят добродушно хлопал сзади по плечу:

– Эй, кореш, уснул?

За две этих долгих больничных недели Ефимов о многом передумал, вместе и в отдельности вспоминал эти три года после демобилизации, как бы прокручивая все повторно, в отрывках.

То виделся ему сухой док: взнузданный надежными тросами пароход медленно втягивался в него и молчаливо застывал у размеченных суриком линий, покорный воле малюсеньких по сравнению с ним людей. Щели, зияющие в стенах дока, начинали жадно всасывать воду, выпивая ее до дна. Тогда море, бережно опуская судно на изогнутые спины киль-блоков, быстро уходило, точно проваливалось, и на склизком бетоне оставались мелкие, сразу просыхающие лужи, в которых испуганно копошились мягкие крабики-травянки. Пароход беспомощно, как диковинное морское животное, лежал теперь на суше, выпятив ржавое, бурое и мохнатое от налипших ракушек днище. Ефимову всегда почему-то было жаль его, этот пароход: такой оголенный и неуклюжий здесь, в чуждой ему стихии арматуры, деревянных мостков и трапов, всевозможных кабелей, слепящих шаров электросварки и еще влажного бетона, на котором медленно проступали под солнцем белые, как иней, разводы соли.

То вспоминались Ефимову штурмовые ночные смены перед самой сдачей судна. Ребята, как и мастер участка, считали эти часы, прозванные «экстрой», чем-то неизбежным в корабельном деле. По заводу гуляла шутка: «Ремонт не кончают, а прекращают». Андрей сначала не мог понять ее, потом понял. В часы «экстры», порою глубокой ночью, перекусывали здесь же, в тускло освещенном чреве машинного отделения; задремывали минут на десять; дружно, всей бригадой ругали вечную «незавершенку» капитального ремонта и... расходились по своим рабочим местам. Всеми заправляло одно слово: сдача.

В ту ночь Андрей заканчивал выверять подшипники Его Величества Гребного Вала. Он возился в узком, полутемном отсеке, где на массивных тумбах, похожих на стальные округленные шкафчики, покоился вал – поваленная вдоль борта толстенная стальная колонна, тускло отливающая салом. Развернув веером блестящие лепестки щупа, похожие на заглаженные, без насечки, пилочки для ногтей, Ефимов тыкал его в зазоры, ловя размер, и окончательно, после нескольких кряду замеров, убедившись, что допуски соответствуют норме, с легким сердцем уже стал собирать инструмент, когда учуял едкий запашок дыма.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.