Еще один рассказ

Еще немного я все же знаю. Транспорт вышел седьмого сентября 38-гогода. Л., физик по профессии, работавший в одном из подвергнувшихся полному разгрому втузов Москвы, потому что в нем работал сын человека, ненавистного Сталину, не пожелал, чтобы я назвала его имя: «Сейчас ничего, но кто его знает, что будет потом, поэтому прошу моего имени не запоминать...» Он попал в этот транспорт из Таганки. Другие были из внутренней тюрьмы, и только перед самой отправкой их переводили в Бутырку. Еще в дороге Л. узнал, что с этим транспортом едет Мандельштам. Случилось, что один из спутников Л. заболел и на несколько дней его поместили в изолятор. Вернувшись, он рассказал, что в изоляторе встретился с Мандельштамом. По его словам, О. М. все время лежит, укрывшись с головой одеялом. У него сохранились какие-то гроши, и конвойные покупают ему иногда на станциях булку. О. М. разламывает ее пополам и делится с кем-нибудь из арестантов, но до своей половины не дотрагивается, пока в щелку из-под одеяла не заметит, что спутник уже съел свою долю. Тогда он садится и ест. Его преследует страх отравы — в этом заключается его заболевание, и он морит себя голодом, совершенно не дотрагиваясь до казенной баланды.

Во Владивосток прибыли в середине октября. Лагерь на «Второй Речке» оказался чудовищно перенаселенным. Новый транспорт девать было некуда. Арестантам велели размещаться под открытым небом между двумя рядами бараков. Стояла сухая погода, и Л. под крышу не рвался. Он уже заметил, что вокруг уборные: а что такое лагерные уборные, можно себе представить — всегда сидят на корточках полуголые люди и бьют вшей на своей уже превратившейся в лохмотья одежде. Но сыпняк еще не начался. (...)

Однажды Архангельский (из уголовников. — П. Н.) пригласил Л. зайти вечером на этот самый чердак, чтобы послушать стихи. (...) Ему показалось любопытным, что это за стихи, и он пошел. (...)

Среди шпаны находился человек, поросший седой щетиной, в желтом кожаном пальто. Он читал стихи. Л. узнал эти стихи — то был Мандельштам. Уголовники угощали его хлебом и консервами, и он спокойно ел — видно, он боялся только казенных рук и казенной пищи. Слушали его в полном молчании, иногда просили повторить. Он повторял.

После этого вечера Л., встречая Мандельштама, всегда к нему подходил. Они легко разговорились, и тут Л. заметил, что О. М. страдает не то манией преследования, не то навязчивыми идеями. Его болезнь заключалась не только в боязни еды, из-за которой он уморил себя голодом. Он боялся каких-то прививок... Еще на воле он слышал о каких-то таинственных инъекциях или «прививках», делавшихся «внутрь», чтобы лишить человека воли и получить от него нужные показания... Такие слухи упорно ходили с середины двадцатых годов. Были ли для этого какие-нибудь основания, мы, конечно, не знали. Кроме того, в ходу было страшное слово «социально опасный» — и вот в больном мозгу это все смешалось, — и О. М. вообразил, что ему привили бешенство, чтобы действительно сделать его «опасным» и поскорее от него избавиться. Он забыл, что избавляться от людей у нас умели без всяких «прививок»...

В психиатрии. Л. не понимал, но ему очень хотелось помочь О. М. Спорить с ним он не стал, но сделал вид, будто считает, что О. М. вполне сознательно и с определенной целью распространяет слухи о своем «бешенстве». Может быть, для того, чтобы его сторонились... «Но меня вы же не хотите отпугивать», — сказал Л. Хитрость удалась, и, к его удивлению, все разговоры о бешенстве и прививках прекратились.

В пересыльном лагере на работу не гоняли, но рядом, на территории, отведенной для уголовников, по правилам, пятьдесят восьмую статью как особо вредную должны были изолировать от всех прочих, но из-за перенаселения это правило почти не соблюдалось — шло движение: что-то разгружали и куда-то перетаскивали строительные материалы. Работающим никаких преимуществ не полагалось, им даже не увеличивали хлебного пайка, но все же находились люди, просившиеся на работу. Это те, кому надоело толкаться на пятачке пересыльного лагеря среди обезумевшей и одичавшей толпы. Им хотелось вырваться хотя бы на соседнюю, менее заселенную территорию и таким образом удлинить прогулку. И, наконец, молодежь после длительного пребывания в тюрьме нуждалась в физических упражнениях. Потом, истомленные непосильным трудом стационарных лагерей, они, разумеется, не стали бы добровольно нагружать себя работой,. но это была «пересылка».

Среди добровольцев оказался и Л.

(...) На работу Л. взял с собой напарником О. М. Это было возможно, потому что на «пересылке» никаких норм выработки не существовало, да и сам Л. надрываться на работе не собирался. Они грузили на носилки один-два камня, тащили их за полкилометра, а там, свалив груз, садились отдохнуть. Обратно носилки нес Л. Однажды, отдыхая на куче камней, О. М. сказал: «Первая моя книга называлась «Камень», а последняя тоже будет камнем...» Л. запомнил эту фразу, хотя не знал названия книг О. М., и прервал свой рассказ, спросив у меня: «А его книга действительно называлась «Камнем»? Ему было приятно, когда я подтвердила, потому что он лишний раз на этом проверил свою память...

Вырвавшись из толпы, в сравнительном безлюдье и спокойствии территории уголовников, оба они воспрянули духом. Рассказ Л. объясняет фразу из последнего письма О. М.: он пишет, что выходит на работу, и это подняло настроение. Все утверждали, что в «пересылке» на работу не посылают, и я никак не могла понять, в чем дело. Все разъяснилось благодаря Л.

В начале декабря вспыхнул сыпняк, и Л. потерял О. М. из виду.

(...) В изоляторе ему (физику Л — П. Н.) рассказали, что незадолго перед тем там побывал Мандельштам. Тифа у него не оказалось. Ссыльные врачи отнеслись к нему хорошо и даже раздобыли ему полушубок. У них образовался излишек одежды — наследство умерших, а умирали там люди как мухи. К этому времени О. М. очень нуждался в одежде, даже свое кожаное пальто он успел променять на сахар. Ему дали за него полтора кило, которые тут же украли. Л. спрашивал, куда же девался О. М., но никто этого не знал. (...)

Выйдя из больницы, Л. узнал, что О. М. умер. Это случилось между декабрем 1938 года и апрелем 1939-го, потому что в апреле Л. уже был переведен в постоянный лагерь. Свидетелей смерти Л. не встречал и обо всем знал только по слухам. Сам он человек точный, но каковы его информаторы, сказать трудно. Рассказ Л. как будто подтверждает версию Казарновского о быстрой смерти О. М. А я делаю из него еще один вывод: так как больница была отдана под сыпной тиф, то умереть О. М. мог только в изоляторе, и даже перед смертью он не отдохнул на собственной койке, покрытой мерзкой, но неслыханно чудесной каторжной простыней.

Мне негде навести справки, и никто не станет со мной об этом говорить. Кто станет рыться в тех страшных делах ради Мандельштама, у которого даже книжка не может выйти?.. Погибшие и так должны радоваться, что их посмертно реабилитировали или по крайней мере прекратили их дела за отсутствием состава преступления. Ведь даже справочки у нас бывают двух сортов, без всякой уравниловки, и Мандельштам получил по второму... Поэтому я могу собрать только все свои скудные сведения и гадать, когда же умер Мандельштам, и до сих пор я повторяю себе: чем скорее наступает смерть, тем лучше. Ничего нет страшнее медленной смерти. Мне страшно думать, что, когда я успокоилась, узнав от почтовой чиновницы о смерти О. М., он, может, еще был жив и действительно отправлялся на Колыму в дни, когда все мы уже считали его мертвым. Дата смерти не установлена. И я бессильна сделать еще что-либо, чтобы установить ее.

Постскриптум

Комиссия по литературному наследию О. Э. Мандельштама обратилась в Министерство внутренних дел с просьбой о розыске документов, имеющих касательство к обстоятельствам ареста, заключения и смерти О. Э. Мандельштама. В конце января нам сообщили: найдено личное дело заключенного О. Э. Мандельштама. Можно зайти и ознакомиться!

...И вот на стол легла ничем не примечательная папка светло-коричневого цвета. «Личное дело на арестованного Бутырской тюрьмы Мандельштама Осипа Эмильевича». Прибыл (очевидно, в Бутырскую тюрьму, бывшую тогда всесоюзной пересылкой — здесь формировалось большинство этапов) — 4 августа 1938 г. Арестован — 3 мая 1938 г. Срок хранения — постоянно.

Последняя — тюремная — фотография: профиль и анфас. Мандельштам — в кожаном, не по размеру большом пальто (подарок Оренбурга — это пальто упомянут потом почти все, видевшие его в лагере), в пиджаке, свитере и летней белой рубашке. Небритое, одутловатое, отечное лицо сердечника, всклокоченные седины. Как выдержать этот обреченно-спокойный, и вместе с тем гордый взгляд усталого, испуганного человека, у которого отобрали все — книги, стихи, жену, весну, свободу, у которого скоро отнимут и последнее — жизнь! В этом взгляде, в этих глазах — весь его мир и дар, без которых сегодня нам самим, кажется, уже невозможно жить.

Первой в деле идет анкета (заполнялась дважды). Есть в ней графа, рассчитанная, видимо, на уголовников: «фамилия и кличка». В лагере, рассказывают, Мандельштам получил кличку «Поэт». Здесь же «Поэт» проставлено как его узкая специальность (широкая — писатель, стаж — 29 лет). В качестве последнего учреждения или предприятия, где он работал до заключения, Мандельштам указал Драмтеатр г. Воронежа. Предусмотрительная анкета (точнее, учетно-статистическая карточка) различает постоянное и последнее место жительства: из нее мы впервые узнаем его калининский адрес и фамилию хозяев (очевидно, это 3-я Никитинская, дом Травниковых). Мандельштам указал, что знает пять языков: русский, французский, немецкий, итальянский, испанский. Тут же оттиск большого пальца правой руки. Все записи сделаны следователем, только внизу — собственноручная подпись Мандельштама. 14 мая дактилоскопией- внутренней тюрьмы (Лубянки) снял дактокарту: все, как положено, — отпечатки пальцев правой руки, левой, контрольный оттиск. Есть в деле и выписка из протокола Особого совещания при НКВД СССР на типографском бланке. Круглая печать и штампованная подпись ответственного секретаря Особого совещания тов. И. Шапиро удостоверяют, что 2 августа 1938-го слушали дело о Мандельштаме Осипе Эмильевиче, 1891 года рождения, сыне купца, эсере (!). Постановили: «Мандельштама Осипа Эмильевича за к.р. (контрреволюционную. — П. Н.) деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 30 апреля 1938 г. (очевидно, этим опережающим события числом был помечен ордер на арест Мандельштама в Саматихе и соответственно «датирована» фотография Мандельштама. — П. Н.). Дело сдать в архив». На обороте пометка: «Объявлено 8/8 — 38 г.». И далее, рукой поэта: «Постановление ОСО читал. О. Э. Мандельштам».

После этого Мандельштам был переведен в Бутырскую тюрьму и помещен в общую камеру. В лагерь, согласно анкете, он прибыл 12 октября 1938 г.

В деле несколько документов, касающихся смерти Мандельштама. Если раньше были причины и поводы сомневаться в официальной дате, то сейчас сомнения отпали: 27 декабря 1938 г. — не предположительная, а точная дата его смерти. Смерть з/к Осипа Эмильевича Мондельштама (так в документе. — П. Н.) удостоверена актом, составленным врачом Кресановым и дежурным медфельдшером (фамилия неразборчива). Мандельштам был положен в стационар (больницу) отдельного лагпункта СВИТЛ НКВД 26 декабря 1938 г. и уже 27 декабря умер. Причина смерти — паралич сердца и артериосклероз. В тот же день труп был дактилоскопирован. Ввиду ясности смерти, как написано в этом акте, труп вскрытию не подвергался.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.