Бес в ребро

— Почти все, — сказал он уверенно.

Из кухни, вытирая салфетками лица, на эстраду вышли музыканты. Их было трое. Саксофонист долго прилаживал на груди свою золотую трубу, похожую на огромного морского конька, быстро провел языком по мундштуку, будто пробовал на вкус: какой там звук получится? А его товарищ поднял гриф прислоненного к стене контрабаса и легко погладил рукой толстые струны, раздался тихий рокочуще-стонущий гул. Саксофонист вышел вперед, набрал полную грудь воздуха, сильно выдохнул, нажав одновременно все кнопки на боках своего латунного морского конька, будто пришпорил его, и заиграл глубоко и резко.

Его инструмент кричал страстным светлым голосом. Звуки метались по кафе огромными золотыми шарами, ударялись в стены, разбивались в углах, сплетались, и, когда они заполняли все вокруг, их резко разрывал пианист такими высокими стремительными пассажами, что казалось, будто облака звука пролили хрустальный дождь. И не давая вырваться из его строгих ритмов, цепко держал музыку за глухим пунктиром контрабас. Глаза у басиста были закрыты. Заканчивая фразу, он поднимал веки, недоверчиво рассматривая все вокруг.

— Идемте танцевать, — предложил Ларионов. — Ведь мы с вами уже танцевали... Помните, у Ады?

— Пойдемте, — согласилась я. — Я почти все забыла, это было так давно...

Плыла на волнах музыки в объятиях Ларионова, а вспоминала не о том, что было на даче у Ады, а о том, как мы танцевали с Витечкой в молодости. Тогда танцевали главным образом на студенческих вечерах. Я помню, как Витечка, уже тогда поразивший меня знанием всего, сообщил мне как неслыханную тайну, как огромное откровение:

— «Сен-Луи блюз» написал слепой негр Уильям Ханди из Нью-Орлеана...

Волшебное время, волшебные звуки, ушедшие навсегда.

Потом мы сидели с Ларионовым молча за столом, думая каждый о своем, и я рассматривала, как неспешно плавают в высоком стакане желтые водоросли абрикосового компота. Мы были сейчас очень далеки.

— О чем вы думаете? — спросил Ларионов.

Я подняла на него взгляд и враз оторвалась от своих воспоминаний:

— Стараюсь представить, как у вас там разворачивалась драка. Бутылкой по голове... Другой летит в стекло. Шум. крики... Я ведь драки настоящие видела только в кино.

Ларионов усмехнулся, покачал головой:

— В жизни люди дерутся совсем не так, как в кино. Люди дерутся некрасиво, тяжело. На экране нет хаоса злобы и страха. Там гармония, жесткий силовой балет...

— Наверное, — согласилась я и спросила: — Может быть, пойдем уже, много времени — я из-за ребят беспокоюсь...

Шли по улице, и снова наш путь случайно, а может, подсознательно вывернул к тому углу, на котором случилась драка. Хаос злобы и страха, как сказал Ларионов, давно отгремел, и теперь тут стояла в одиночестве и тишине только бабка, продававшая цветы из большой хозяйственной сумки.

— Вот цветочки возьмите, свеженькие совсем, махровые, желтенькие, возьмите, не пожалеете, — протянула старуха букет.

— Нарциссы? Осенью? — удивилась я, чтобы завязать разговор.

— А это, доченька, сорт у меня особый, бери, бери, задаром отдаю, трешка всего букетик, — быстро, бойко затараторила бабка.

Я рассматривала ее вблизи и подумала о том, что никакая она не старуха. Она была нестарой женщиной, она просто изображала старуху, так, видимо, ей казалось правильнее. И на деревенскую женщину она была непохожа. Она была одета не бедно, а странно — в какую-то нелепую толстую кофту, вся в мятых оборочках, потертых лентах, как истрепанная кукла.