Максим Паклеников

- Не только хлопотливое, Сережа, но и щекотливое. А куда денешься! Уговорил Агафон. Берись, говорит, за это дело, Максим Савельич, и точка, ты, мол, в любой дом вхож... Ты вот, Сережа, на гимнастерку мою поглядываешь, откуда - де она у старика? А ведь это его, Агафона, подарок. Сам принес прямо на дом ко мне. Одевай, говорит, товарищ фининспектор, боевая эта справа тебе сейчас надобна для большего авторитету. В солдатской форме, говорит, тебе будет сподручнее вести сраженье с бабами да стариками, какие не хотят платить налоги. И присоветовал погонов не сыпать, с ними человек солидней, представительной выглядит. Ты, говорит, в них, Савельич, не финагент, а прямо - таки маршал. Действуй!... Ну, я и действую, от зари до зари хожу по дворам и все воюю, уговариваю, увещеваю, стыжу, умоляю - видишь, охрип, как старый барбос, от таких уговаривании. В войну, скажу тебе, Сережа, легче было. Зайдешь, к примеру, к Катерине Ступкиной аль там к Штопалихе, на что уж скандальные бабы, а и тем молвишь, бывало: война, бабы, Красной Армии надо помочь. Вздохнут, всплакнут когда - не без этого, - но достают узелок из своих сундуков, выгребают последние деньжонки. Куда ж деваться - война! А теперь сорок седьмой год. Теперь из них так просто не выцарапаешь те рублишки. Моих правок не хватает, и командирские погоны на ту клятую Штопалиху не действуют. Она сама себе командир, как откроет рот, и такими словами зачнет тебя поливать, что не приведи господи! Откель только они у нее и берутся! Шпарит, как из пулемета, и конца этой словесной ее ленты не видать. А через плетень ее соседка Катерина открывает пальбу. И стоит Максим Паклеииков под перекрестным огнем, как, скажи, на боевых позициях. «Война, - - кричат, - окончилась, дай ты нам, Максим, немного вздохнуть! Все кишки ты из нас вымотал». А я что? Для себя нечто собираю тот налог да займы? Надо же, втолковываю им, надо же, товарищи женщины, возрождать, подымать порушенное, кто ж, окромя нас, поможет Советской власти! Поорут еще, поворчат, обматерят меня иной раз по - мужски - за войну научились этому ремеслу, - а все - таки платят...

- Ничего, Максим Савельич, пройдет годок - другой, люди станут побогаче, и финансовым агентам будет все - таки легче, - пытался подбодрить добровольного инспектора Ветлугин.

- Э, сынок! Год от году нашему брату, финагенту, да и вообще всем руководителям будет потруднее. На войну и на разруху не сошлешься, а люди захотят немного и для себя пожить. Понял?

- Понял, Савельич, тут кто не поймет. Рассказал бы, как сам - то живешь.

- Живу - куда денешься, ежли бог смерти не дает.

- Ну, зачем так! Сразу - о смерти? Я на нее, дядя Максим, вот как нагляделся!

- Это верно. На войне она, проклятая, ни на шаг от солдатика. Но ты, вижу, сынок, все ж таки обманул ее, перехитрил, обвел вокруг пальца косую, а мои Ванька и Петька...

Максим замолчал, вмиг потемнел лицом, словно бы обуглился. Затих и Сергей. Улыбка, которая поселилась на его лице, как только он увидел Пакленикова, и стойко удерживалась на протяжении всего их разговора, теперь сконфуженно убралась, спряталась куда - то.

Сергей хорошо помнил Ваньку и Петьку по годам своего детства, а что было с ребятами потом, не знал. А они выросли парнями толковыми, окончили семилетку, вступили в комсомол, выучились на трактористов, в первый год войны пахали, сеяли, убирали хлеб вместе со стариками, женщинами да немногими бронированными мужиками, а в сорок третьем упросили командира стоявшей в Завидове воинской части взять их в экипаж «Красного Завн - довца», танка, купленного на сбережения колхозников.

Приняв все меры предосторожности с тем, чтобы его не услышала жена, Максим и сам подключился к этой просьбе. А в начале сорок пятого в далекой Венгрии, под городом Секешфехерваром, назвать который без запинок, без многократного спотыкания Максим так и не научился, Петька и Ванька сгорели вместе со своим танком и теперь смотрели на отца с увеличенной фотографии, смотрели и, ясноглазые, решительные, словно разговаривали с ним, спрашивали этими отчаянными соколиными очами: «Ну, как, батя, хороши? Ну, вот, а ты говорил!»

Извещение об их гибели задержалось в долгом пути и пришло в Завидово уже после победного дня, в середине мая, а Максимова жена Елена, которая каждое утро выходила на дорогу и зорко вглядывалась, не появятся ли на той дороге за селом ее близнецы, узнала о похоронке гораздо позже. Оберегая старуху, с каких уж пор жалующуюся на свое сердце, Максим все тянул, выжидая какого - то особого случая, когда бы такой удар мог быть хоть капельку смягчен и не оказался смертельным для жены. Конверт с извещением находился у него в небольшом кармашке - тайничке, спрятавшемся в многочисленных складках сумки, - в него почтальон обычно помещал извещения о посылках, денежных переводах и другие ценные, малые по размеру бумаги. Не всякий отыщет этот карманчик, но Максим не был уверен, что его тайничок является таковым и для Елены, а потому и оставлял на ночь разносную сумку в сельсовете: в таком случае Елена не могла заглянуть в нее, как заглядывала в карманы его брюк, когда Максим спал.

Тут, пожалуй, следует сказать, что, обнаружив на другой день следы сыскных ее «мероприятий», Паклеников не подымал шума, не возмущался, ибо знал, что привычку производить ревизию его карманов Елена обрела не от хорошей жизни и по мужниной же вине, обрела еще в довоенное время, когда Максим стал прикладываться к чарке гораздо чаще, чем дозволялось снисходительною к такому греху деревенской нормой, и когда, уложив его, «тепленького» и «полнехонького», в кровать, она принималась за дело, обшаривала карманы, выворачивала их, проверяла все другие складки на штанах, при редкой удаче выгребая из них либо уцелевшие каким - то чудом, либо специально припрятанные мужем деньжата.

Дома Максим не бунтовал, но, придя в «потребиловку», начинал всенародно обыскивать себя, тщательно, как старатель, исследуя те же места, по которым раньше него пробежали проворные и зоркие пальцы жены. Отчаявшись, горько жаловался:

- Словно Колчак, прошлась по штанам, все очистила. Хорошо помню, что рупь под ошкур засовывал, утречком, думаю, на похмелку как раз будет, - так нет же, вымела, языком вылизала, проклятущая. Ей бы только сыщиком при угрозыске быть!

- Ищи, ищи хорошенько, Максим! - вдохновляли его мужики, с молчаливой усмешкою наблюдавшие за возней своего старшего компаньона, наперед зная, как знал об этом не хуже ихнего и сам Максим, что его поиски не увенчаются успехом и что вдохновителям придется снова поправлять голову страдальца на свои гроши, в наличии которых никому до поры до времени не хотелось бы сознаться. Первым не выдерживал, как правило. Апрель. Сокрушенно вздохнув, он погружал руку по самый локоть в глубочайший свой карман и вычерпывал оттуда бумажку, ту, что оставил для себя из суммы, вырученной от продажи живой рыбы.

- Видно, уж мне придется нынче вас угощать, - говорил медленно и важно.

Радостно оживившись, кто - нибудь обязательно замечал:

- Давай, Апрель, угощай, тут у тебя конкурентов не будет!

Ну, все сказанное выше - это сказано лишь к слову. Максиму же в конце концов надо было сообщить жене о полученной им и схороненной в почтальонской сумке страшной бумаге. Он, как известно, и прежде страдал, сильно маялся душой, когда нес ее, черную, в чужой дом. Теперь же его муки оказались в сто крат большими, день ото дня сумка становилась все тяжелее, давила будто уж не на плечи, а на сердце, и в какой - то час сделалась совсем неподъемной.

Подходящего, однако, случая, который мог бы немного ослабить удар, - Максим понимал, что рано или поздно, но вынужден будет обрушить его на самого близкого ему человека, - такого случая что - то не оказывалось. И вот однажды, черный весь, похожий на большую головешку со свежего пожара, с провалившимися глазами и щеками, пришел к обеду домой, присел к столу, на котором дымилось большое блюдо со щами, зачерпнул деревянной ложкой тех щей, понес ко рту, на полпути раздумал, выплеснул хлебово обратно, после чего ложка сама выскользнула из его ослабевших, задрожавших безвольно пальцев, тяжело поднялся, ватными ногами сделал несколько шагов к стене, где только что повесил сумку, снял ее и, пряча налившиеся влагою глаза от жены, заговорил: