Из Москвы до Красноярска путь не близкий. Около месяца ехать: сначала поездом до Нижнего, потом на лошадях по тракту, на пароходах по рекам. Не сразу решился Василий Иванович на эту поездку, а решившись, не раз откладывал. Как еще перенесут дорогу его девочки - малолетки, осиротевшие после недавней, так поразившей художника смерти жены... Он теперь только и делал, что хлопотал около них, был им и нянькой и бонной. Хлопоты отгоняли страшные мысли. Временами ему казалось, что он не сможет писать, что никакие замыслы не могут его посетить. Вот надумал он поездку на родину. Брат и мать звали его, готовились к его приезду, он и сам понимал, что около них отойдет душой, отогреется, а уж как получил посылочку из Красноярска - сушеную черемуху и пропастинку - вяленое на солнце оленье мясо, - умилился до слез, неудержимо потянуло в родные края...

Сколько за этот месяц пути встречалось поразительных лиц, фигур, какие удивительные - вполнеба - закаты пришлось наблюдать!... Но все это оставляло его равнодушным. Ни разу не вынул он карандаш и альбом, чтобы сделать зарисовки...

Его жена, Елизавета Августовна, была родом из семьи декабриста Свистунова. Мягкая характером, хрупкая женщина, она никогда не вмешивалась в его работу. Впрочем, однажды позировала ему для картины «Меншиков в Березове». Кстати, сам замысел картины возник у Сурикова, когда он увидел Елизавету Августовну и кого - то из домашних, сидевших, закутавшись, в полутемной избе с низким потолком (они снимали на лето дачу в одной из подмосковных деревенек). Замысел картины у него рождался всегда как воспоминание, будто он уже когда - то видел эту сцену и нужно только припомнить, как именно это было. И припомнил: в такой полутемной избе с маленьким слюдяным оконцем сидел Меншиков, еще недавно сиятельнейший князь, плут Данилыч, любимец Петра I, генералиссимус, подвергнутый преемниками Петра опале и сосланный с семьей в глухой уголок Сибири, далекий Березов.

А ведь везли Меншикова теми же трактами, теми же дорогами, какими едет теперь со своими детьми и он, Суриков, по прошествии ста шестидесяти с лишним лет...

Широко урман - тайга раскинулась

Со полудня да на полночь,

От Китай - песков к океян - морю.

А и нет тайгой проходу - проезду,

И живет в тайге зверье лютое.

Стерегут тропы разбойнички,

Варнаки, воры клеймены...

Нет, не тоску наводит на него эта сибирская песня - былина. Как будто хмелем каким в голову ударяет. И действительно, что за страна такая, Сибирь! На все здесь своя особая мера: расстояния в сотню верст - нипочем, избы строятся - на сотню лет, из векового лиственничного леса, просторные, прочные, чтоб не страшны были ни трескучие морозы, ни вьюги, а люди здесь живут широкие, с размахом во всем - и в труде и в разгуле.

Да вот про деда его, Александра Степановича, казачьего атамана, рассказывают, что заприметил он однажды с горы во время бури оторвавшийся от берега плот, а на том плоту - войсковое добро. Сбежал он вниз, поймал бечеву и, по колено уйдя в землю, удержал плот. А ведь немолод уже был. Чем не богатырь!

Любил Василий Иванович Суриков вспоминать про своих предков, гордился своим «более чем двухсотлетним казачеством». Вместе с Ермаком пришли в Сибирь его родичи, и, кажется, ни один бунт без их участия не обошелся. Этот бунтарский дух никогда не умирал в их роду...

Кажется, совсем уж усмиренный да порастраченный, он нет - нет да и даст себя знать - диким взглядом исподлобья, страшными выходками, нарушавшими тягучие будни. Первую свою картину «Утро стрелецкой казни» Суриков начал писать летом 1877 года. Мерещились ему знакомые лица. Стрелец с черной бородой в центре картины - дядя, Степан Федорович Торгошин. А бабы - стрельчихи - много было в родне таких старушек - сарафанниц. Жена же Степана Федоровича, тетка Авдотья Васильевна, помогла ему понять боярыню Морозову. Она к старой вере склонялась, со странниками и богомолками водилась, родня ее недолюбливала, иногда и возмущалась ее странностями. Лицо боярыни, истовое, страстное, Суриков писал с одной монахини, которую после долгих поисков встретил в подмосковном селе. Эта монахиня и богомольная тетка слились в его сознании в единый образ. И когда прочитал он у протопопа Аввакума: «Персты рук твоих тонкокостны, а очи молниеносны. Кидаешься ты на врагов, аки лев...» - подумал, как точно совпадает этот портрет Морозовой с тем, который уже видел он внутренним оком своим...

Уже под конец пути, измотанный дорожной усталостью и заботами, почувствовал Суриков, что на душе стало легче. Ведь, в сущности, он возвращался к самому себе, возвращался к тому источнику с живой водой, который когда - то дал ему силы, дал жизнь его полотнам. Он отдохнет среди людей, для которых он не знаменитый художник, а просто родной человек, Василий Суриков, недавно похоронивший жену. Почувствовать сейчас вот эту кровную связь с людьми было для него нужнее всего...

Как - то в сутолоке одного вернисажа Сурикова спросили, почему он выбрал для себя жанр исторической живописи. Суриков только плечами пожал. Что он мог ответить? Не рассказывать же в самом деле о всей своей жизни с далекого красноярского детства. Да и рассказав всю жизнь, разве мог он ответить на этот вопрос?.. Шестилетним мальчишкой он срисовывал с какой - то гравюры портрет Петра I, мундир раскрасил синькой, а отвороты красным соком растертой брусники. Это была его первая работа в цвете. Первая книга, которую читал ему дядя, был роман Загоскина «Юрий Милославский». Он запомнил оплывшую свечку, колыхание теней на стене и свой восторг, смешанный со страхом за героев. Он уже был подростком, участвовал в буйных забавах молодежи, когда услышал однажды, как на улице кричат: «Бурдина убили!» Бурдин был его приятелем, и вот он лежит на земле со свежей раной на голове. В мыслях Сурикова пронеслось: так же, наверное, лежал на снегу царевич Дмитрий. Цепкая память навсегда удержала эту картину. В другой раз во время одной из стычек парней с казаками ему с трудом удалось вырваться. Перескочив через забор и притаившись, он слышал, как мимо промчалась погоня. И снова будто припомнилось: вот так спрятался за одну из дверей царского дворца боярин Артамон Матвеев и слушал, как пробегают мимо рассвирепевшие стрельцы...

Природа наделила Сурикова недюжинным воображением. Он жадно схватывал истории о подлинных героях и подлинных событиях. Литература, основывавшаяся на чистом вымысле, его не волновала. Он не просто запоминал, а, перевоплощаясь, жил в разных эпохах, в разных людях. Сурикова поражала, захватывала сама история, ее ход, ее дух: вот вздернули - таки на свои пики стрельцы холеное белое тело боярина Матвеева, совсем немного проходит времени - и горят по всей Москве костры, строят новенькие виселицы, стонут стрельцы на дыбах, и сам молодой царь принимает участие в пытках. Пытали на дыбе и княгиню Морозову - было это в царствие Алексея Михайловича, - и кричала она: «Если сподоблюсь сожжения огнем - это мне преславно, ибо этой чести никогда еще не испытала!» Какой неистовый огонь пылал в душе у этой женщины, как он должен был обжигать всех, кто знал ее! Из уст в уста передавались эти слова ее - в темных переходах дворца, в кабаках, на церковных папертях...

Но никогда даже самые яркие исторические лица не заслоняли художнику народа. Толпа, ее образ, ее дух - темный, страшный, мятежный, неистовый, жестокий, порой застывающий в форме тупой покорности и равнодушия, - вот что влекло его к себе. Каждую свою картину, перед тем как написать ее, он не только видел, но и слышал: как волнуется народ на Красной площади, «подобно шуму вод многих», как кричат ребятишки, причитают бабы, скрипят полозья саней, на которых увозят в ссылку боярыню Морозову. Этот шум, это волнение были той исполненной мощи музыкой истории, которую он ценил превыше всего...

Была ли это дорожная греза или набежали воспоминания далекого детства?.. Он едет с матерью из города в село Торгошино, откуда мать родом. Когда проезжают через замерзший Енисей, кибитку раскачивает - то вверх, то вниз. Ледяные глыбы стоят стоймя. Сильно Енисей лед ломает, громоздит друг на друга льдины. Только мать не дает высунуться, разглядеть все это как следует - того и гляди вывалиться можно. Зато уж в селе ему полное раздолье, здесь есть на что подивиться. Дом старый, с переходами, с узорчатыми крыльцами и слюдяными окошками. Двор мощен тесаными бревнами. Самый воздух кажется старинным. И иконы старинные, и одеты все женщины в старинные сарафаны, узорчатые платки. Сестры двоюродные похожи на тех двенадцать сестер, про которых в былинах говорится. Гарусом на пяльцах вышивают и песни старинные поют тонкими певучими голосами.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.