Летят за днями дни

Одиночество Кяну не только в нем самом, но в равнодушии тех людей, которые его окружают. Может быть, это равнодушие вызвано поведением самого Кяну. Им смешна его нелепая возвышенность.

«... - Одиночество, а, Валентин? По-моему, ты так же одинок, как и я.

- А, иди ты! - Я дернул плечом. - Вовсе я не одинок, просто я сейчас один. Ты понимаешь?»

Марвич одинок, хотя более понятен, чем Кяну. У Марвича есть любимая работа, жена, есть приятели. Кстати, где московские друзья? Не было их, что ли? «Мой блокнот, говорящий голосами грубыми и писклявыми, разудалыми басками, и тенорами, и девчачьими голосами, хрипло смеющийся и плачущий, адреса, записанные на пространстве от Магадана до Паланги, дают мне право чувствовать себя своим парнем в своей стране». Абстрактные друзья, занимающие всего несколько строчек в блокноте, работа, о которой больше говорится, не состоявшаяся еще семья...

Неуютно чувствует себя Таня среди поклонников самых разных мастей. «Я бегу к Кянукуку, как будто он Марвич, как будто сегодня он часть моего Вальки. Смех, но в них действительно есть что-то общее, у Олега этого нет...»

Что же общего между Марвичем и Виктором? Их роднит вера в лучшее. Кяну мечтает, выдумывает - Марвич робко, часто еще неудачно, пробует. Он бросается от бульдозера к письменному столу, от киноэкспедиции - к стройке. Его действия пока не приносят плодов, но он ищет себя, нащупывает пути к этой неуловимой перемене образа жизни.

Марвич, говоря словами Пушкина, - «усталый раб», он замыслил побег, но не может остановиться, и мотает его по городам и весям, и не может он пока начать жить так, как задумал.

Он располагает к себе новых людей, он компанейский парень, но характер у него еще не установившийся, мятущийся, нецелеустремленный. Сравнить его, скажем, с Зелениным из «Коллег» - и Марвич проиграет. Его образ несколько условен. Рассуждения об искусстве страстные и верные, а кусок рассказа, который демонстрирует писатель, слабый. Марвич часто декламирует, и опять же пафос его рассуждений не совпадает с его практической деятельностью. У Марвича уже нет той душевной чистоты, которой подкупает Кянукук. Ах, если бы можно было объединить чистоту Кяну и жизнеспособность Марвича! Они не были бы тогда так одиноки.

Аксенову настолько удался образ Кянукука, что рядом с ним проигрывают остальные персонажи романа. Таня просто мертва. Она напоминает гальванизированную фигуру модного манекена 64-го года. Она будто бы сошла с витрины, и потому в ней чувствуется что-то от робота, запрограммированного на обаяние.

За Таней тянется целый шлейф поклонников; она механически улыбается им, пьет с ними в кафе и ресторанах. Ведет сложную игру с мужем своим Марвичем. Бездумно снимается в кино. У нее совсем нет никаких идеалов. Все складывается просто: «Ты скоро будешь знаменитым писателем, я - знаменитой актрисой. Ну, вот и все, и никакой идиллии у нас с тобой не получится...»

Аксенов пристально исследует и Кяну и окружающих его людей. Но... «летят за днями дни, и каждый час уносит частицу бытия». Беспристрастно показывает молодой писатель, как проходят дни, как многое теряют герои романа, пожалуй, даже опыта не приобретая.

Работа? Разве фильм, который снимала группа, - произведение искусства? Нет. Это была обычная, стереотипная лента. «Все в этом фильме было неплохо, а может быть, даже и хорошо, все было на «современном уровне», все на месте, кроме, разумеется, действия. Действия вот не было, к сожалению. Показана была симпатичная жизнь на симпатичных ландшафтах, ну, естественно, и разные передряги, но не такие уж страшные, - короче говоря, поиски места в жизни».

Кажется, проще всего эти слова отнести и к роману. Но это будет неверно. Да, поиски места в жизни. Да, симпатичная жизнь на симпатичных ландшафтах. Да, передряги. Но здесь врывается трагическое - гибель Кянукука, зловещая и неожиданная. («Предполагаем жить, и глядь - как раз - умрем».) А ведь он симпатичен и читателю, и писателю, и героям романа. Он вырывается из стандарта. Помните, для Пушкина было неожиданно замужество Татьяны. Ведь часто герои начинают жить независимо от воли автора, начинают «откалывать» номера, вовсе не считаясь с замыслом писателя.

Кянукук жил, удивляя автора и где-то пугая его. Поэтому, кажется, автор и замыслил это нелепое убийство. И реализовал его. Смерть Кяну прозвучала как вызов цинизму, инфантилизму, политической и духовной незрелости, равнодушию, одиночеству.

Ведь все поколение иное, оно в поиске. Это свойственно возрасту, свойственно поколению. Не случайно идут на восток эшелоны с добровольцами, не случайно по оргнабору уезжают из своих городов сверстники Кянукука и Сережки Югова, не случайно ищут романтики герои кинофильмов и романов, люди, с которыми мы знакомы в жизни.

И опять вспоминаются «Коллеги». Они были более традиционной, более примитивно построенной вещью, но в них было больше раздумий о жизни, больше споров, размышлений. Внутренняя, духовная жизнь «коллег» была более ясной, более чистой.

Несколько схематичные мысли, выраженные в в свое время героями повести, сменились в последнем романе Аксенова более сложными, но менее определенными рассуждениями о писательском труде. В романе Аксенов все больше говорит об этом, все серьезнее задумывается, и интересно, что в первой повести его занимал вопрос о месте человека в строю, теперь, в романе, он думает не только об этом, но и конкретно - о месте писателя в жизни. Это и не удивительно: во-первых, прошло какое-то время, и настоящий писатель неизбежно задумывается над вопросами творчества, во-вторых, мастерство Аксенова стремительно растет, порой даже обгоняя его мироощущение.

Интересное место в романе занимает вставка-рассказ «Полдома в Коломне». В начале романа Марвич мельком вспоминает детство, отца, брата Константина, полдома в Коломне. На это беглое воспоминание не ставится никакого акцента. Но в конце романа вновь возникает эта тема - в виде недописанного рассказа, который находят в столе Валентина. Для чего она возникает? Видимо, не только для того, чтобы как-то подкрепить несколько условный, неустойчивый образ главного героя, чтобы читателю было легче представить условия, в которых рос и развивался Валя, но, главное, чтобы незаметно дать читателю понять: как и Марвич, я пишу только о том, что мне хорошо знакомо, близко, дорого. Это было в действительности. Но автор сам понимает, что простого копирования жизни недостаточно, что при всей достоверности искания героев романа подчас узки, мелки, бедны. И тогда, опять же для самооправдания, для самораскрытия, он вкладывает в уста Петровича, третьестепенного персонажа, фразу, которая ставит под удар, наверное, каждого героя романа, а может, где-то защищает их: «Ты детей видел в немецком концлагере? Ты видел, как такие вот маленькие старички в ловитни еще играть пытаются?» Совершенно неожиданное для романа размышление, диссонирующее и - как ни странно - направляющее.

Сережка и Марвич беседуют за выпивкой. Это не серьезные размышления, а всего лишь незначительный разговор. Марвич раскрывается: «Я хочу простоты... Простых, естественных человеческих чувств и ясности. Хочу стоять за своих друзей и любить свою жену, своих детей, жалеть людей, делать для них что-то хорошее, никому не делать зла. И хватит с меня драк. Все эти разговоры о сложности, жизнь вразброд - удобная питательная среда для подонков всех мастей. Я хочу чувствовать жизнь до последней нитки, до каждого перышка в небе. Ведь бывают такие моменты, когда ты чувствуешь жизнь сполна, всю - без края... без укоров совести, без разлада,...весело и юно... и мудро. Она в тебе, а ты в ней...»

Сергей невпопад подтверждает, что с ним бывало такое; здесь надо отдать должное чувству юмора автора, - он и сам иронизирует над этой мечтой о чистой жизни, без укоров совести, без разлада, а значит, без борьбы: