Есть богатый квартал в Стамбуле. Название его высечено на высоком камне, который стоит на углу двух улиц: «Древняя постройка султана Меджида - Новый квартал Тешвикие». Это тот самый квартал, название которого часто упоминается в газетных похоронных сообщениях, таких длинных, что сразу их вслух не прочтёшь: «По совершении намаза в мечети Тешвикие...» и т. д.

Несчастный этот камень - мусалла - у мечети Тешвикие. По скольким героям, которых привозили на орудийных лафетах с венками и музыкой, отслужил здесь мулла последнюю молитву! В такие дни во двор мечети набивается столько благочестивых прихожан, что иголке упасть негде. Одни, елейно сложив волосатые руки на толстом брюхе, украдкой стреляют глазами по сторонам из - под загнутых полей своих котелков, напоминающих по форме ночные горшки. А иные ханум, вспомнив в последний момент о приличиях, начинают причитать, раскачиваясь из стороны в сторону, как деревенские невесты, которых увозят из родительского дома. То и дело какой - нибудь простуженный музыкант харкает на камни двора. Голос продавца арбузов, торгующего на углу, то и дело врывается в нестройное бормотание муллы: «На том свете... на вырез... за неспелый деньги не берём...»

Но мой друг, рабочий, не удостоился погребальных почестей, потому что в тот миг, когда остановилось его сердце, от него не несло спиртным; потому что он не покончил самоубийством, чтобы скрыть подлог, и не испустил дух на перине, набитой гагачьим пухом. Когда закрылись его глаза, он успел заработать лишь четверть своей подённой платы - жалких пятьдесят курушей. Он был с ног до головы в поту и грязи. О его смерти газеты не писали, как о «прискорбной утрате».

Мы положили тело моего друга в гроб, приличествующий людям из простонародья, и поставили его на камень мусалла при мечети Тешвикие.

Мулла приблизился к гробу. Товарищи моего друга, смущаясь, сняли туфли и стали на них. Из рваных носков смотрели на белый свет потрескавшиеся, слепленные цементом и грубые, как корни, пальцы. Рабочие надели кепки козырьками назад. Всё было наконец готово к заупокойному намазу. В последнюю минуту подоспел и точильщик, оставивший свой четырёхногий станок у ворот мечети. Ему не нужно было разуваться: он был бос.

Восемь человек, представлявших приход, повернулись вслед за муллой лицом к Каабе и отстояли последний намаз за нашего друга. Все старательно клали земные поклоны, а я не мог отвести взгляда от его гроба.

... Впервые я услышал его голос тёплым летним вечером. Я дочитывал книгу, когда под окном послышались звуки саза. Потом раздался чистый мужской голос. Я выглянул на улицу и увидел строительных рабочих, отдыхавших на мостовой возле фонарного столба. Но в темноте я не разобрал, с какой они были стройки: ведь только на нашей улице строилось восемь доходных домов. Таких домов, что если сверху посмотришь, голова кружится, снизу посмотришь, шапка валится. Те, у кого куча денег, возводят такие доходные дома быстрее, чем школьники вырезают домики из картона. Смотришь, не успели ещё уйти маляры, как окна занавешиваются шёлковыми портьерами. На следующий день уже стоит перед домом целое стадо черепах - «джипов». Конечно, не по нашему тощему карману эти апартаменты: за них надо вносить деньги за год вперёд, по четыреста лир за месяц. Ведь в стране американцев, как собак нерезаных!

Итак, звучал саз у фонарного столба, и мой друг пел песню народного ашуга Вейсёля:

Ни гроша не стоила б твоя красота,

Если б в тебе любви этой не было.

Если б в сердце твоём не имел я дворца.

Веселиться, гулять мне бы негде было.

Рабочие были веселы в ту ночь. Они пели под музыку, танцевали, взявшись за руки. Словно это не их весь день до седьмого пота гоняли на работе. Самые горькие думы они умеют скрывать под невозмутимой, спокойной внешностью. Каждый вечер после работы они зажигали щепки под кастрюлей, поставленной на два кирпича, и через четверть часа фасоль их была готова. Вымыв руки и накинув на плечи куртки, они садились обедать на мостовой. Покончив с едой, они были свободны - пой, гуляй, танцуй! Иногда они даже принимались бороться на асфальте.

Наконец однажды в полдень я познакомился с моим будущим другом, который в тот вечер играл на сазе. Когда я подошёл к нему, он стоял, зажав между колен камень, в позе женщины, намыливающей спину своему ребёнку. Глаза его прикрывали очки, напоминавшие лупы часовщика. Его руки и смуглое лицо были белы, как у мельника.

- Дай бог силы! - крикнул я.

Он взглянул мне прямо в глаза и поднял в знак приветствия руку, сжимающую молоток. Я заметил, что рубаха его промокла от пота. Руками, коричневыми от загара, он держал молоток так же уверенно, как держат ломоть хлеба. Чтобы узнать, сколько он зарабатывает, я спросил:

- Сколько вам платят за такой камень?

- Я ведь не очень искусный мастер, поэтому, считая на метры, выходит не больше двух с половиной лир в день.

Мне стало не по себе, когда я подумал, что этих денег едва ли хватит рабочему на то, чтобы поесть два раза в день. Мне хотелось узнать его имя. Вопрос вертелся у меня на языке, но я не решился задать его. Мне хотелось увидеть цвет его глаз, увидеть хоть раз его улыбку. Но разговор принял совсем невесёлое направление. Не сказав больше ни слова, я пошёл прочь.

Теперь, когда я изредка сталкивался с ним, и наши взгляды встречались, мы кланялись друг другу. Чаще всего я видел его впряжённым в тележку для перевозки тяжёлых камней, которую каменщики называют «свиной повозкой». У этой «свиной повозки» на двух железных колёсах было такое широкое днище, что там спокойно мог бы разместиться самый толстый купец. К тележке подносили обтёсанный камень, весом по меньшей мере в сто пятьдесят килограммов. Несколько рабочих грузили его на повозку. Потом мой приятель один впрягался в оглобли и, с трудом сохраняя равновесие, подвозил камень прямо к постройке. Чтобы возить на этой тележке такие камни, несомненно, нужно было обладать недюжинной силой и ловкостью тореадора.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.