Красивый парень

- Знаю, что я некрасивый, - еще тише проговорил Колышкин, - зачем же напоминать об этом?

- Неправда, - Зина своими крепкими маленькими руками схватила и сильно сжала его большую руку. - Неправда, ты красивый, когда поешь... когда ведешь вагонетку... И надо быть всегда красивым, всегда! - Она сильно тряхнула его руку.

- Как же это у тебя выходит: то красивый, то некрасивый?.. Ты, Зина, смеешься надо мной, что ли? Мне все кажется, что смеешься. Вот ходишь, ходишь, а потом бросишь и смотреть на меня не захочешь... А я теперь о тебе только и думаю... С ребятами напился вчера с досады. Они говорят. «Не пара ты Зинаиде, разве ей такой парень нужен!...» Обидно мне это слышать, а ответить нечего...

- Глупый ты, глупый, - ласково перебила Зинаида, - и чего выдумываешь! Я не смеюсь над тобой, Ваня. Вот пел ты тогда на берегу, точно сердце мое в ладони взял. А потом погас... Я хочу, чтобы ты всегда был сильный, смелый, чтобы я гордилась тобой!

- Ишь чего ты от меня захотела! - горько вздохнул Ваня. - Разве я так сумею?

- Сумеешь!... Сумеешь, Ваня! Ты живи и все время помни, что я на тебя смотрю... Разве тебе не хочется передо мной быть самым лучшим, самым красивым?

Колышкин выпрямился и пристально посмотрел на Зинаиду.

- Какая ты... - оказал он не то удивленно, не то восторженно и несмело, неловко провел своей большой ладонью по ее волнистым, как вода на перекатах, волосам.

В горах прошли весенние ливни, сошел снег с ближних вершин, реки стали прозрачными, обмелели. Наступило лето. Ваня Колышкин загорел и стал как будто выше ростом, точно выпрямился. Впрочем, эту внешнюю перемену в нем мало кто заметил. Обращали внимание на другое: характер у Вани стал меняться. Раньше он был мягок и податлив, служил мишенью для шуточек, а теперь знакомые обнаружили в нем твердость: он не избегал старых своих приятелей, но пьяным его уже никто не видел.

Однажды после работы, поставив свою вагонетку в тупик, Ваня сказал Луняеву:

- Слушай, бригадир, у меня есть предложение.

- Если насчет выпить-закусить, - прищурился Луняев, - то я не прочь.

- Я не про то, - серьезно ответил Колышкин. - Я думаю, что мы вместо семи рейсов за день можем делать восемь.

- Как это восемь? - удивился бригадир. - Мы, кажется, дурака не валяем, работаем как следует. Если ты хочешь выкроить один рейс за счет скорости спуска, то это, брат, авантюра.

- Я не за счет скорости спуска. - Ваня сел и усадил рядом с собой Луняева. - Вот как прикидываю. Мотовоз нас вверх везет медленно, иногда быстрей пешком дойдешь. А если машинист на каждом рейсе шесть - семь минут сэкономит, то у нас набежит лишних сорок - пятьдесят минут. Потом: мы, как вниз приедем и лес свалим, перекур устраиваем. На это дело минут пять уходит. А покурить можно в дороге: пока вверх тащимся, все равно делать нечего. На этом еще полчаса сэкономим. Вот тебе и лишний рейс!

Луняев усмехнулся. Предложение было дельное, странно, как это он сам не додумался. Но все же бригадир не выразил сразу своего одобрения, а спросил:

- Чего это ты, Колышкин, о рейсах забеспокоился? Может, на свадьбу денег не хватает?

- Не о деньгах думаю, - нахмурился Колышкин, - денег мне хватит, занимать не пойду. Я думаю, что мы не хуже других: лесорубы по две с половиной нормы дают, у них девчата - стахановцы, а мы что, не можем?

- Ладно, подумаем, поговорим с ребятами, - уже серьезно сказал Луняев.

Вагонетчики приняли предложение Вани. Через два дня бригада впервые попробовала работать по новому графику. Ваня волновался, то и дело поглядывал на часы, засекая время, подсчитывая, сколько, на что уходит минут. Когда вагонетки становились под разгрузку, он быстро сбрасывал бревна со своей и бежал помогать замешкавшимся товарищам. Как только лес был сгружен, Ваня первый кричал машинисту: «Готово, давай тяни!» - и ревниво оглядывался - смотрел, не ушел ли кто от вагонеток, не уселся ли на бревнышке перекурить перед рейсом.