В молодости и у Марии Фёдоровны хороший голос был, без неё в Яровке никакие песни девчат не обходились. Покойный Марко за это и полюбил её, без приданого взял.

Медленно идёт Мария Фёдоровна от речки, над которой плывёт звонкий шум, выходит на знакомую тропку. А в мыслях всё Марко покойный. Не привелось ему попробовать нашей радостной, светлой жизни, не привелось дочку увидеть счастливой, услышать её голос, чистый, как серебряный колокольчик на лугу... Эх, Марко, Марко!... Да разве ты знал даже слово такое - «консерватория». А дочка твоя Яруса уже третий год во Львове живёт, в этой самой консерватории учится. Вон и фамилию её яркой краской на афише печатают.

В хате прохладно, окно и до сих пор открыто. Может, истопить печку? Дочка тепло любит. Включила электрический свет, пошла за дровами, а оказалась в кладовой. Чем Ярославу угощать? Сняла, из - под самого потолка копчёный окорок. Спечь половину надо, любит она ветчину. Заглянула в бочонок - кольцами лежала залитая салом колбаса. Взять на завтрак. Сушёных слив прихватила, десяток яиц, кусок сала. Пусть будет в хате, под рукой. Затем спустилась в погреб, всего понемножку взяла: огурцов, капусты, а сверху яблок мочёных положила.

Когда разгорелось в печке, замесила тесто на пироги. Разрезала пополам роскошную тыкву и выбрала семечки, все до одного. «Когда она пробовала их в последний раз!...». Поджаривала их в духовке, с краешка - только бы не пережарить!

Озабоченно суетилась Мария Фёдоровна в хате до самого утра. Спасибо председателю - отпустил её по случаю приезда дочери на целый день. Отдохнёт ещё!... Достала новое платье, сшитое из материала, привезённого ей Ярославой в прошлое лето, жёлтые сапожки хромовые. Умылась холодной водой.

Только после всего этого легла. Долго не могла уснуть, всё пыталась представить себе, что было бы, если бы вот сейчас вошёл в хату её покойный Марко. Не поверил бы он, что сама она, своими собственными руками, всё это в колхозе заработала. Сказал бы, наверно: «А не вышла ли ты, Мария, случайно, замуж за богатого пана?»

Самодельный «юпитер» бросает жаркий сноп света на середину сцены. Сегодня около него работает сам «конструктор» Филипп - в синем галифе, суконном кителе, при двух орденах. Счетовод Павло Горецкий тоже здесь (отложили всё - таки лекцию!). Он попытался было примоститься около приятеля, но Филипп категорически сказал «нет»:

- Мешать будешь...

Горецкий покрутился и сел в тринадцатом ряду. Слева от него - Серафима, справа - дед Онисий, колхозный птицевод. Брови у деда совсем выцвели, усы мягкие, желтоватые, как пух на цыплятах. Оглянулся дед Онисий и туда и сюда, прочитал все лозунги на стенах, а занавес всё ещё не поднимается. Вынул было свою прокуренную трубку, постучал о краешек стула, выбивая пепел, но, почувствовав на себе удивлённый взгляд Серафимы, вспомнил: курить - то здесь нельзя.

- Почему не начинают? - спросил он Павла Горецкого. - Может, и до сих пор ту цианину ещё не доставили?

- Ну да, скажете же такое! - вмешалась Серафима.

- С поля не все ещё люди пришли, - ответил Павло Горецкий.

- А - а - а!... - успокоился дед Онисий.

Сзади оживление: человек двадцать колхозников только что вошли и занимают свободные места. Вдруг со сцены голос:

- Товарищи! Просьба к сидящим в первых двух рядах: все, кроме Марии Фёдоровны По - стойко, перейдите, пожалуйста, в девятнадцатый и двадцатый ряды. Первые два ряда забронированы сегодня для полевой бригады Петра Кожухаря.

Послышались голоса:

- Правильно!

- Они прямо с поля - стахановцам первые ряды!

- Семь гектаров сверх плена за день посеяли!

А из передних рядов:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.