Ещё в конце сорок первого года, после декабрьского отступления немцев, Авдотью назначили конюхом освобождённого колхоза. Произошло это, вероятно, потому, что мужиков в деревне (за исключением трёх стариков и безрукого Тишки) не осталось. Кто ушёл в армию, кто в партизаны, а Авдотья была хотя и пожилой, но крепкой и сильной женщиной и к тому же обладала мужицким ростом и громовым голосом.

Однако несмотря на устрашающий вид Авдотья имела обыкновенное бабье сердце, отличалась добротой и склонностью к слезливости. Когда она впервые вошла в колхозную конюшню и увидела восемь заморённых, больных лошадей - всё, что осталось от табуна, - слёзы сами собой полились из её глаз.

- Серденькие! - запричитала она. - Да как же на таких работу править? Как это вас ноженьки держат!...

Лошади смотрели на женщину такими же влажными, беззлобными глазами и, как бы соглашаясь с её причитаниями, уныло покачивали головами.

Впрочем, доброе сердце Авдотьи оказалось в новой должности небесполезным. Это оно заставляло её отрывать из-под снега размётанные стога, сушить в избе сено и ходить в лес, чтобы нарубить для корма молодых побегов. Теперь у колхозной конюшни частенько можно было слышать увещевающий басовитый голос:

- Ты, Тихон, не очень круто заворачивай Чалого-то... Да подпругу, подпругу-то ослабь... А то я знаю тебя: ты и одной рукой животину лучше чем двумя умучаешь.

Угрюмому старику Федоту, любившему нагрузить воз сверх меры, Авдотья внушала:

- Лошадь, она животная бессловесная: не скажет, когда ей тяжело или больно. Мы сами за неё соображать должны. Наложить на тебя такие брёвна, и ты, двужильный, согнёшься!...

Из проходившей мимо кавалерийской части Авдотье как-то удалось заполучить ветеринарного фельдшера. Рыжеусый молодец, с налитыми здоровьем багровыми щеками, стоял посреди конюшни и, снисходительно поглядывая на лошадей, говорил:

- Худой балаган... Из таких костей жиру не наваришь. Вот эта тройка ещё туда-сюда - поработает. Эти приплод, может, дадут... Ну, а вот эта - только на махан.

Фельдшер кивнул головой в сторону пегой кобылы, стоявшей перед ним безнадёжно понурившись. Кобыла действительно была хуже всех. Рёбра выпирали из её боков, точно обручи на бочке. Один глаз у неё не видел; переступая, она припадала на ногу. Когда-то, в молодости, за весёлый нрав ей дали бойкое имя «Грунька», но теперь это имя так не шло к постаревшей, замученной кобыле, что в колхозе все, не сговариваясь, давно уже звали её «Аграфеной».

Авдотья обиделась за кобылу. Она ничего не сказала фельдшеру, давшему ей несколько дельных советов, но проводила его из конюшни явно неодобрительным взглядом. «На махан... Самого тебя на махан! - подумала она. - Этак на живое будешь хмыкать, совсем без коней останешься».

Пегая кобыла возбуждала особые симпатии Авдотьи. Это была работящая, умная лошадь, никогда не хитрившая в упряжи. Весёлый нрав молодости давно уже перешёл у неё в спокойное добродушие. Она с одинаковым смирением выносила и холод, и трудную работу, и недостаток корма. Чуть припадая на переднюю ногу, она с ровным упрямством тянула свой воз, и на подъёмах мускулы её напрягались, как канаты, на которых поднимают тяжёлый груз. Благодаря оставшимся коням и особенно пегой кобыле колхоз навозил из лесу брёвен и быстро отстроился после военного разорения.

Частенько, когда после работы кобылу заводили в стойло, Авдотья подходила к ней с лакомством - морковкой или кусочком посоленного хлеба. Она гладила её узкий, продолговатый лоб и ощупывала шевелящиеся ноздри. Кобыла жевала свой скудный корм с тем же неторопливым смирением, с каким работала. Она клала голову на плечо Авдотьи, и так, в темноте, греясь друг около друга, они стояли, прислушиваясь, как вздыхает за стенами конюшни снежный ветер, как фыркают и переступают ногами лошади и как тёплый парок - тихое посапывание - постепенно наполняет воздух.

Авдотье удалось сохранить и поддержать коней до весны. Правда, пришлось для этого вскормить им свежую соломенную крышу собственного амбара. Но Авдотья не очень заботилась теперь о своём личном хозяйстве. Осталась она одна: муж давно умер, а двое сыновей ушли в армию. Всю свою исконную потребность заботиться о ком-нибудь и любить кого-нибудь Авдотья отдавала коням.

Весной дело пошло совсем хорошо. Подкормившись на травке, лошади пополнели, стали гладкими, и бока у них залоснились на солнце. Беременных маток сняли с тяжёлой работы и всячески оберегали в ожидании приплода. Только пегая кобыла не поправилась с вида: шерсть на ней торчала клочьями, рёбра выпирали, а живот раздался, видимо, от какой-то безнадёжной болезни. Ей приходилось отдуваться за всех, выполняя самую тяжёлую работу. Она не имела ни минуты отдыха, несмотря на заступничество Авдотьи.

Однажды кобыла вернулась с поля в полном изнеможении. Она шаталась в оглоблях, добрые большие глаза её были полны невысказанной боли. Она повалилась на землю тотчас же, как только её распрягли и ввели в конюшню. И вот тут Авдотью вдруг осенила внезапная догадка: кобыла мучилась. Бока её судорожно то поднимались, то опускались. Мускулы напрягались так, как будто она в беспамятстве всё ещё продолжала везти непомерно нагруженный воз. По признакам, известным всем женщинам, Авдотья поняла, что кобыла рожает.

- Да что с тобой, матушка? - растерянно и удивлённо воскликнула она; затем, став перед лошадью на колени, ощупала её вымя, удостоверяясь в правильности догадки. Вымя у заморённой трудом кобылы было очень маленькое (оттого и ошиблись!), но твёрдое и напряжённое, как и должно быть при родах.

Авдотье стало так жалко лошадь и так досадно на себя, что она, сидя рядом и глядя на судорожно вздымавшиеся бока кобылы, навзрыд плакала и поносила себя всяческими словами:

- Ах, я бесстыдница, ах негодница!... До чего довела скотину! До последней минуты работать заставила!... Ну, ничего, матушка. Скоро всё кончится.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.