В знойный ветренный день я поднимался по дороге в Сорренто. Была осень, и богатая дарами земля Сорренто плодоносно растила сливовые и апельсиновые деревья в садах. Почтальон с тяжёлой сумкой нёс почту к вилле с прикрытыми ставнями окон, в которой жил замечательный человек нашего времени - Горький. Было какое-то созвучие между этим плодоносным, цветущим миром и последними книгами Горького. Только недавно вышли «Рассказы 1922 - 1924 годов», «Из дневника» и прекрасные воспоминания о русских писателях.

Посланный мной из соседнего отельчика мальчик вернулся с лаконической запиской от Горького: «Очень рад и жду вас сейчас же...»

Горький сам открыл дверь своего дома. Высокий, чуть горбящийся, как обычно все люди высокого роста, с рыжеватыми пушистыми усами, весь как-то круто прожаренный солнцем Италии, он показался мне необычно, не по возрасту, крепким. И весь он был необычен - этот русский человек, по-волжски окающий, в какой-то мышастого цвета курточке, с жидкой слезой в голубоватых глазах, с раздвоённым кончиком носа, с застенчивой по-молодому улыбкой, - в окружении чужой природы Сорренто.

В огромном кабинете с каменным, как во всех итальянских домах, полом, со столом, поставленным в глубине, с полками книг – наших знакомых, исчерканных, прочитанных этим жадным до чтения и любознательным человеком, - как-то по-путевому, точно в вокзальном здании, затерялся Горький. Он жил в Сорренто много лет кряду, но он и здесь был всё ещё на пути, как в самые свои далёкие, молодые годы. Домом была Россия, удивительно перекраиваемая, вырванная из нищеты и бесправия и эмблемой Союза Советских Социалистических Республик обозначенная на старом здании бывшего русского посольства на via Gaeta в Риме. В эти годы мало ещё кто побывал у Горького в Сорренто, и гость из Советской страны был для него частицей великой родины.

- Ну, рассказывайте, рассказывайте, - говорит Горький нетерпеливо, - как там у нас? Замечательные дела делаются!

Ворохи советских газет, книги - всё это перелистано, перечитано, заложено закладками. Руки Горького с сухими выразительными пальцами полукругом лежат на столе, он хочет слушать много, обо всём сразу: как выглядят сейчас города на Волге, что делают литераторы, как изменилась за эти годы жизнь? И собачонка Кузя, знающая интонации хозяйского голоса, вдруг начинает вилять куцым хвостиком - так много теплоты, восхищения, удивления в голосе Горького перед всеми этими великолепными делами!

- Вот вы побывали на Севере... счастливый человек, - говорит Горький, хмурясь, расправляя привычным жестом - согнутым указательным пальцем - усы. - Интересно послушать, как там, на Севере, люди по-новому все эти дела проворачивают?

Он слушает, хмурится, постукивает сухими пальцами по столу, иногда задирает голову кверху, смотрит в сторону, в угол - так легче удержать непокорную слезу в глазах.

Он знает много, удивительно много; то, что в газетной заметке пропустишь иногда мимо взгляда, то Горький запомнил вплоть до местности, где это происходило, до имён изобретателей, до первых героев труда, пролагающих дорогу движению рабочей мысли и опыту. И казалось, что за чуть согбенной спиной Горького, за этой грудой исписанных знакомым, с раздельными буквами, почерком рукописей - не ленивый, изнеженный простор лихорадочно сотрясаемого сирокко Сорренто, а пейзажи русской земли, исхоженной этим неутомимым её испытателем. И Горький подбадривает и подгоняет:

- Нуте-с, нуте-с...

Ему мало часов, мало целого дня: столько надо расспросить, узнать, проверить, прощупать.

- Вот-с, - говорит он удовлетворённо, - замечательное явление - русский человек, - и выразительный указательный палец назидающе поднят возле самого носа: - Его, видите ли, батенька, на Западе больше по Достоевскому знают... Ненашедшим себя. А он вот какой... весь мир по-новому строить учит.

И опять взгляд в угол, наверх, и подёргивание носом, и жест указательного пальца руки, с торжествующей удовлетворённостью расправляющего рыжеватые усы.

В доме солнечно, ветер за окнами качает деревья в саду, всё полно осеннего благоденствия, зрелости, могучего очередного приношения земли. Горькому тоже на пользу климат, роста он кажется огромного, здоровья окрепшего, мягкий бобрик волос почти без седины, усы неожиданно рыжие - мужчина этак сорока пяти лет. И вдруг очередное покашливание - больная сердцевина внешне могучего дуба.

Вторично почтальон принёс тяжёлую почту, - опять книги, письма, газеты, очередное жаркое топливо для этого пожирающего его в изобилии ума. И была какая-то ревнивость в том, как уводил Горький гостя из общего круга семьи в свою комнату: не всё ещё он спросил, не до конца прощупал своими сухими пальцами.

- А что делает П.? Вот прислал мне книжку. Положение литератора, батенька, сейчас не то, что в прежнее время. Страна читает... у меня вот тут справочка о тиражах Госиздата.

Тиражи Госиздата небывалые, ослепительные - и указательный палец опять с довольством расправляет усы... С литераторами у Горького особая, любовная, проникновенная переписка, и сухие пальцы постукивают по столу, как бы испытывая: - «Нуте-с, а что вы сделали для страны, молодой человек?»

- Вот, говорят, какой-то чудак изобрёл замечательную счётную машину... наш русский чудак, изобретатель, - и раздвоённый на кончике нос довольно похлюпывает, - так ведь и растрогаться недолго, думая обо всех этих удивительных наших делах.

В большом и шумно населённом доме Горький показался мне одиноким. Одинокая фигура этого труженика, первым начинавшего рабочий день, с самого раннего часа сгибалась за большим столом в. кабинете, скорее похожем на просторную залу. Она затеривалась в нём, эта сухая, костистая фигура, с худыми, угловатыми, скрещенными под столом ногами, с двумя врезанными над переносицей морщинами, с большими роговыми очками, этой единственной данью возрасту, и с неутомимой рукой, наносящей знакомые, широко отделённые одна от другой строчки... И собачья душа, дышавшая возле его ног, словно чутко делила восторги и сомнения хозяина, прислушиваясь к интонациям знакомого голоса, - маленькая, вероятно, итальянская собачонка с российской кличкой Кузя.

Горький оттягивал расставание с гостем. Может быть, ещё что-нибудь узнает он от него о далёкой Москве. На площадке лестницы и у калитки забора мы дважды простились с. Горьким. Казалось, Горький хотел сказать ещё что-то, самое главное. Болезнь не позволяла вернуться ему в Россию, но он был весь уже там - в Москве...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.