Взятие Ростова

Где - то вблизи постреливали, но выстрелы были какие - то сонные, неопределенные и отнюдь не страшные.

Миша снова приблизил к огню коричневую тетрадку полковника Дроздовского.

«Оцепили Малеевку конницей, - читал Миша, по привычке пошевеливая губами, - помешали попытке удрать, поставили орудия и пулеметы на позиции и послали им ультиматум - в двухчасовой срок сдать все оружие - пригрозив открыть огонь химическими снарядами... Всех крепко перепороли шомполами по принципу унтер-офицерской вдовы. Вой столбом стоял - все клялись больше никогда не записываться в красные. Кормился отряд, как хотел, от жителей даром: в карательных целях за приверженность к большевизму.

А в общем страшная вещь гражданская война: какое озверение вносит в нравы, какой смертельной злобой и местью пропитывается сердце, жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев! Сердце мое мучается, но разум требует жестокости. Над всем теперь царит злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения».

Миша закрыл тетрадь и долго, казалось, бездумно смотрел, как охотно поддается огню сухое полено ясеня. Рассыпались яркие угли, растрескивались, темнели. На рукоятке шашки то багровело, то темнело червленое серебро. Мальчик потрогал эфес, он был холоден. Осторожно подвинув Сеньку, он подтащил ближе ковровые торока, расстегнул кожаные петельки. В руках его был альбомчик, сунутый Ивгой на прощанье перед отправлением их жилейского отряда в поход. Что в нем? Спешный утомительный марш к Ростову помешал ему рассмотреть скромный подарок. Теперь, в томительном предвидении нового сражения, ему хотелось найти какое - то успокоение. В альбоме лежала почтовая голубенькая бумага и два конверта. На них рукой Ивги аккуратно выведены два адреса - ее и Мишиных родителей. Неужели все? Нет. На первом листке заломлен уголок с надписью «Мише». Он отвернул и прочел: «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья». Внизу стояла подпись Ивги.

«Люби меня, как я тебя...», - перечитал Миша и улыбнулся. На сердце сразу стало тепло от этого прощального бесхитростного привета. Взгляд его остановился на обложке дневника. Коричневый коленкор был груб и лоснился. Миша отодвинул тетрадку с чувством брезгливости, поспешно очинил карандаш и, нагнувшись к догоравшему костру, принялся писать той девочке, которую он мог потерять в этом жестоком мире.

«Ивга. Пишу тебе, как и обещал перед походом, на нашей лавочке. Воюем уже несколько дней, и знаешь, Ивга, нисколько не страшно, когда это все вблизи. Страшно толыко, когда убивают кого - либо из знакомых. Думаешь тогда над ним: «Не увидит он солнца, ненужны ему конь и шашка, не придется ему больше в Кубани купаться. А может быть, на том свете есть и солнце и кони, и только, видать, нет Кубани.»

Сижу один: Сенька спит, Шкурка спит, Писаренко спит, и Огийченко спит. Завтра утром, кажись, будет бой. Мостовой и дядька Павло с Барташем еще с вечера подались на Нахичеванскую станцию на военное совещание. Туда посъехались командиры всех отрядов, а их тут много, не менее полуста. Видать, там будет и сам товарищ Орджоникидзе. Он тут за самого главного и, как говорит Сенька, на чечена похожий. Такой же смелый, худой и швидкий. Где бы только мы ни были, - и он там. Ведь это ужасное дело, как он только может успеть: он один, а нас много! Меня он сразу заметил и Сеньку. Я думал, прогонит и не даст воевать. Нет. Он приказал приписать нас на три дня к охране по вывозке золота. Ой, сколько было того золота, Ивга! Мы и лежали на нем и спали, и никто не думал взять, даже вор Шкурка. Возили то золото на пароконках - дрогах из банка, что на Среднем проулке, хотя ты Ростова - города не знаешь и это для тебя темно. Повозки - по три в ряд, а кругом мы, и на боевом взводе винтовки. Кругом много анархии, и мы боялись, что придется сцепиться, но не пришлось. Золото погрузили в эшелон, и, кажись, погонят тот эшелон на Царицын - город. Орджоникидзе всем нам сказал спасибо, а мне подарил книжку Пушкина. Приеду - покажу. Немцев пока не видали: вроде еще не подошли. Говорили в сотнях, что завтра не миновать с ними схватиться. Поглядим - увидим, как слепой старец говорил. «Кукла» моя жива - здорова, так и передай бате, а то он за нее беспокойство имел. Когда ходили в атаку по балке, отлетела правая задняя подкова, но у нас в сотне есть коваль - подковали. Только что читал тетрадку полковника Дроздовского, он против нас стоит. Зверюга - человек. Такому и ноги повыдергать не жалко. Кабы не сдавать тетрадку в штаб как трофей, привез бы тебе, почитала бы. Напиши, как в станице, как там наши без меня управляются и без «Куклы». Отошли ли после града подсолнухи и кукуруза, завязались ли уже кавуны и дыни? Перескажи нашим, чтобы не беспокоились, бакшу сами свезем, немцу не дадим. За Доном, от Батайска до Кущевки, много нашего войска стоит, и только тут, под Ростовом, мы одни кубанцы. Передавай низкий дорогой поклон своим, а также нашим и если встретишь, то дедушке Харистову, Самойловне, Меркулу. Вашего Василия видал одним глазом, как с Кущевки на Батайск трогали. Он стал гладкий и к начальству приближенный, так что его ни пуля, ни шашка не достанет».

Подписавшись, Миша старательно перечитал письмо, подправил неудачные буквы и, подумав, завернул уголок и приписал: «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья».

- Не спишь? - изумился Писаренко, протирая кулаками глаза. - Наши командиры еще не возвертались?

- Не заметил.

- Ну, значит, еще можно в две дырочки посопеть. Видать, по случаю святой пасхи бой отклали.

- Боя не миновать, - хрипло сказал разбуженный разговором Шкурка, - передавали ребята с отряду какого - то Якова Хромого, будем пробиваться главным мостом через Ростов. Разговеемся...

Писаренко отмахнулся:

- А как по моей кубышке, так на Ростов надо плюнуть.

- Почему же это плюнуть? - насторожился Шкурка.

- Потому что не взять нам его. Посуди сам, в каждом доме гады сидят, кадеты. Того и гляди, не с ружья подцепит, так кирпичом врежет аль горячего борщу на голову вывернет.

- Борщу испугался, - презрительно выдавил Шкурка.

- Посреди высоких строений воевать тошно, - высказал Писаренко как будто давно продуманную мысль. - Казак к полевому бою приучен, под копытом чтобы травы росли, цветы цвели. По моему соображению, надо пробиваться до своих левым берегом. У Аксая Дон брать.

- Зря тебя на совет Орджоникидзе не накликал, - буркнул успокоенный Шкурка, - ты бы там отчубучил.