Батько Боженко

Калинин и Кабула бросили скорбный жребий: кому из них сопровождать батьку, а кому оставаться с войсками. Жребий оставаться вытянул Калинин, ехать с батькой - Кабула.

Батьку положили на сделанные из пик и бурок носилки и понесли на вокзал. Несли его бойцы, и весь полк, пеший и конный, и артиллерия следовали за ним, но на расстоянии, чтобы не создавать впечатления похорон.

А прибыв на вокзал, выстроились и салютовали батьке.

И плакали все бойцы поголовно, чувствуя, что батько отправляется в смертную дорогу, хоть и старался он держаться бодро: несколько раз приподнимался, грозил кому - то рукой и проклиная врагов и снова обессиленный падал на свое ложе из пик и бурак.

Когда приподнимался Боженко на своих носилках, Кабула, ехавший рядом, взмахивал саблей, и бойцы останавливались, прислушиваясь, что скажет батько:

- Проклинаю того проклятого нашего ворога, что губит свободу и бьет, подлец, нас в спину, что не имеет стать перед нами лицом, чтобы мы его не заплевали пулями, чтоб не порубили мы его образины! Проклинаю зраду! - кричал батько и грозился врагу кулаком. - Завещаю вам, бойцы, довести бой до конца, до победы и помнить меня, как я водил вас, хоть и не довел вас... аж за Карпаты! Ну, если б остался жив, то довел бы я вас до Венгрии!...

Батько уже бредил, забывая о том, ЧТО было сейчас, и путая прошлое с настоящим. Но вдруг прояснялось перед ним настоящее, и он опять приподнимался на носилках и кричал:

- Кто сказал, что мы окружены? Неправда! Кто сказал, что не вырваться нам и пропасть? Брехня! Мы окружим и задушим его в боевом зажатии! Задушите его, врага, своими руками, бойцы! Задавите вы мне того гада, что все вьется под ногами! Растопчите его!

Бейте его! До бою!... До бою!... Бейте его! Рубайте его на капусту! - . кричал батько. И Кабула, подъезжая к нему, просил: - Заспокойтесь, батько, заспокойтесь! Все мы дробим и вам доложим завтра, а сегодня лягайте. Не тревожьтесь. Це ж я, Кабула, кажу вам, Василий Назарович.

Батько смотрел на Кабулу долгим, почти обезумевшим от напряжения взглядом и говорил:

- Зроби меня так, як я казав, Кабула...

- Зроблю! - отвечал Кабула.

И батько падал на носилки. И бойцы несли его дальше.

Так до самой станции несли бойцы Боженко, и скоро нагнали их все, кто хотел сопровождать батьку, весь полк. И все - и кавалерия и артиллерия - слушали прощальные речи, последние завещания легендарного своего командира.

Поезд с бальным батькой Боженко подходил к станции Бердичав. Во все время пути батько находился в полусознательном состояния я изредка стонал. И тогда в этих стонах для Кабулы и прочих различимы были скорее проклятья чем жалобы. Это были не человеческие, но львиные стоны и жалобы. Кабула не знал до сих пор, что такое нервы. Он не знал я того, что у него жалостливое сердце. Но при этих стонах батьки он познал впервые сострадание, разрядившееся беспредельным гневом: как, батьку, вот эту скалу, обошли так, что он стонет?!

Щорс уже два часа дожидался поезда, везущего батьку, выехав навстречу из Житомира с четырьмя врачами, из которых двое были знаменитости, вызванные из Киева.

Щорс ходил по платформе, заложив руки за спину, своей обычной легкой и бодрой походкой. По походке легко было угадать в нем морально ясного человека, с чрезвычайно развитым чувством ритма.

Самая внешность Щорса: легкость движений, в которых сказывались кипучая энергия и прямота, смелость, и лицо его, с правильными, мягкими и вместе с тем строгими чертами - прямой нос, глаза с широким и ясным разрезом, волевые губы и подбородок - все в нем свидетельствовало о воле и той легкости, с которой он шел к ее исполнению.

Трудно было отвести от него взгляд: он притягивал к себе обаянием своей личности.

И два киевских профессора, прохаживаясь с ним по перрону и разглядывая с любопытством знаменитого бойца Украинской Красной армии, о котором слышали они столько легенд, никак не могли представить себе, что этот культурнейший человек еще два года назад был простым военным фельдшером и прапорщиком.