Дневной сеанс

– С кем яге ты живешь?

– С бабушкой.

– А костюм этот тоже сам купил?

– Подарок дяди. Бабушкиного сына. Он моряк, привез из дальних странствий.

Лидия Николаевна шагала с Димкой, задавала ему самые примитивные вопросы, а сама опять думала про Зойку. Знала ли она про все это? И если знала, как могла быть такой жестокой?

– Но почему же ты не с мамой? – спросила она осторожно, словно переступая какую-то черту, отделяющую обычные вопросы от откровенности. Парень снова мог замкнуться, не пустить в себя, по какому такому праву она лезет – мать жестокой девочки. Но Дима ответил просто:

– Я там мешаю.

– Разве может сын мешать матери? – вновь осторожно проговорила Лидия Николаевна.

– Получается, может.

– А может быть, Дима, ей самой очень и очень надо помочь? И этого она ждет от единственного человека? От тебя?

Картина была из рук вон плохой, кончалась неделя, и все, кто интересовался фильмами, уже знали, что этот плох, да еще они пошли на дневной сеанс, так что в зале было совершенно пусто – лишь они, взрослая женщина и подросток, старуха в первом ряду и две-три парочки по углам. С первых же кадров Лидия Николаевна и Дима, не сговариваясь, вынесли ленте свой приговор и говорили о другом. Полумрак зала помогал им обоим. Диме – стать раскованней и откровенней, а Лидии Николаевне – тоньше и внимательней.

Мать взрослой дочери, Лидия Николаевна пыталась представить себя на месте матери взрослого сына. Она шла дальше – представила себя матерью Димы, вот именно этого паренька, представляла себя женщиной с неустроенностью судьбы.именно его матери. А Димке требовалось выговориться. И по тому, как он торопился, как говорил, не выбирая слов, она поняла, со щемящей болью поняла, что значила ее Зойка для этого одинокого мальчишки, сердце которого тянулось к пониманию, жаждало понимания и близости.

– Хорошо, я вам все объясню, – говорил Дима. – Однажды мама поехала в командировку в Москву... Поехала. Была там месяц. Домой вернулась веселая, счастливая, прямо не узнать, словно сто тысяч выиграла. Я ее спрашиваю: «Что с тобой?» А она обняла меня, целует, смеется, у самой слезы текут. «Да что случилось-то?» – спрашиваю. «Димочка, я замуж выхожу!» «А как же я?» «У тебя будет новый отец, вернее, отчим. В твоем возрасте надо, чтобы рядом мужчина был. Я уверена, что вы подружитесь и он тебе понравится». «Возможно, – отвечаю я. – Пока что, как я понял, он тебе нравится. А где мы жить будем, в Москве?» «Нет. Он инженер-нефтяник. Из министерства переводится сюда». В этот вечер я ушел к бабушке и все ей рассказал. «Вот и хорошо! – обрадовалась бабушка. – Дай бог им счастья. Каждый имеет право на него. Ты уже взрослый, понять ее должен. Мама мало хорошего от отца твоего видела, пусть хоть сейчас поживет. А ты, если хочешь, со мной оставайся. Мне с тобой веселее будет». «А что такое счастье?» – спросил я бабушку. «Это когда тебя любят, ты любишь. Дом, дети, работа по душе...» «Разве у нас этого не было? И квартира, и я, и работа, и отец был. Любили же они друг друга, раз поженились!» Бабушка мне сказала: «В длину ты вымахал, а как был ребенком, так им и остался». Взрослые всегда это говорят, когда им сказать нечего!

Дима примолк, точно над чем-то задумался. Ей не приходило на ум никаких мудростей, кроме заезженных и банальных фраз:

– Разве ты не желаешь счастья собственной маме?

– Это еще не все, – точно не услышал ее Дима. – Она ревнует меня к нему.

– К кому?

– К новому мужу. Стал я его в нарды учить играть, он, как маленький, загорелся. По нескольку партий играем. Как приду к ним, он сразу нарды на стол и говорит: «Сыграем?» Я, конечно, с удовольствием, Смотрю: мать недовольная ходит, на кухне посудой гремит. А как-то прямо так и сказала: «Димка, неужели я опять ошиблась? Один из дома норовил удрать, а этот тебя любит больше, чем меня, только и ждет, когда ты придешь. Выкину я эти нарды!» И заплакала. «Хорошо, – сказал я. – Если так, то я к вам ходить не буду». Тогда она ко мне бросилась, целовать стала и приговаривать: «Дура я, дура! Мне бы радоваться надо, что вы с ним сдружились, а я думаю, что когда он с тобой, то все о своем сыне думает». «Значит, и этот беглец?» – спросил я. «Нет, нет, Димочка, он не виноват. Жена у него умерла, а тетка, сестра матери, сына к себе забрала». «Зачем же к тетке, когда у него родной отец есть? Надо его сюда привезти, пусть с нами живет». «А как же ты, .Димочка?» Ну я и сказал: «Что я? Школу закончу, в армию пойду, вернусь, а там видно будет».

На экране что-то говорили красивые люди, куда-то шли, куда-то бежали и опять говорили, говорили, говорили под звуки плавной музыки, и киношная жизнь вовсе не походила на ту, которой жила эти минуты Лидия Николаевна, сама, мягко говоря, представительница другого мира и иных мироощущений. Ей казалось, ее собственная жизнь, ее образ существования нереально розовы, неправдоподобно благополучны и обретаются совсем в иной плоскости, чем непростая судьба этого парнишки, ее возможного сына... Зойка и Дима, Дима и Зойка. Зоя – дитя благополучия, дитя счастливой жизни, не омраченной ничем, даже пустяковой ссорой взрослых. Мир уравновешенного счастья Зои так разительно не сопрягался с миром Димы, так удивительно был непохож, что Лидии Николаевне приходило какое-то дурацкое определение прошлого века: дети разного круга.

Круга? Но круг теперь один. Только один ребенок, девочка Зоя, беззаботно счастлива, а другой ребенок, мальчик Дима, – не несчастлив, нет, для такого приговора оснований все-таки недостаточно, но взросло озабочен. Он реален, вот что, он живет подлинностью непростой судьбы, он живет и борется, а Зоя обретает в розовом полусне бесконфликтной действительности. И она, мать Зои, женщина, избалованная благополучием, стоит в эти минуты между мальчиком и девочкой, пытаясь понять их обоих, пытаясь связать – для себя, для себя ниточки их судеб, примериваясь: а свяжутся ли, не окажется ли слабым узел, стянутый из разных нитей – шелковой и холщовой?