Душа движения – движение души

«Шопениана» была моим выпускным спектаклем, в ней же, так случилось, я выступила в последний раз на сцене Большого театра в декабре 1960 года... «Жизель» я танцевала всю свою артистическую жизнь, несколько меньше – «Лебединое озеро».

Мне кажется, «Лебединое» – это балет для молодых. Можно сравнить: как, скажем, в спорте бывает обязательная программа, так «Лебединое» – одна из обязательных программ в классическом балете. Спектакль так хитрб поставлен, что он выявляет балерину. После этого спектакля можно сказать, на что она способна. Как известно, у балерины здесь две роли – разные. Похожи или не похожи Одетта и Одиллия? Наверное, все-таки в чем-то похожи, раз принц их спутал. Так бывает и в жизни: знаешь человека, но остается в нем какая-то тайна, недосказанность. Так и в этих двух ролях... Конкретно разложить характер нельзя. Разберешь, и все очарование исчезнет как дым, разлетится...

Как возникает то, что называют выразительностью, осмысленностью танца? Объяснить это в общем невозможно. Тут важны нюансы. Важно, насколько тонко танцовщик чувствует танец и, конечно, музыку. Когда говорят о слитности танца и музыки – это не общая фраза, но прочувствовать эту слитность очень трудно. Вот знаешь свой танец, знаешь, как должна делать те или иные движения, но вдруг по музыке чувствуешь – «просится» еще какой-то, ну, скажем, вздох. И все становится иным. Те же движения, но уже и не совсем те. Быть может, это ясно только специалистам, но из танцевальных нюансов состоит содержание балетного образа. Сюда входит все то, что ты в жизни передумала, чему удивилась... Не впрямую – сложнее. Это не значит, что вот танцую Марию – читаю Пушкина, Джульетту – читаю только Шекспира. Неожиданные могут быть ассоциации. Скажем, есть несомненная перекличка между Тао Хоа в балете «Красный цветок» и характером русской женщины, пришедшей в революцию.

Для меня, например, связаны между собой музыка и природа. И та и та не могут быть поняты до конца, и обе удивительно на тебя влияют, завораживают. И природу, как музыку, надо научиться видеть и слышать. Настолько она неповторима и загадочна... Люблю цветы. Гвоздика мне особенно дорога тем, что она не увядает так, как другие цветы, а постепенно как-то, незаметно уходит из жизни. То ли это еще бутон, то ли уже конец... И музыка и природа дают не только эстетическое наслаждение, но, если хотите, и философское ощущение жизни. Сколько природа существует, сколько она «видела», сколько перед ней «прошло», а она невозмутимо на все «смотрела». Она прекрасная, но и жестокая.

Говорю о природе – опять вспоминаю родителей. Они научили меня понимать и чувствовать природу. Они не говорили: «Ах, посмотри, какая красота!» Но папа брал меня на рыбалку, на охоту... И я с детства различала голоса птиц, знала, когда прилетают утки, когда выводят птенцов. Меня приучили не бояться леса, глубокой воды, длительных походов. Свой отпуск родители обычно проводили под Петроградом – в деревне на берегу озера Шир, окруженного чудными лесами. Меня увозили туда в мае, и до сентября я была там. На моих глазах распускалась черемуха, расцветала сирень, потом колосилась рожь, цвели васильки... Мы ходили на сенокос, я плавала, гребла, стреляла из лука... И когда меня спрашивали, кем я хочу быть, отвечала: «моряком». До поступления в школу меня, чтобы не было жарко, летом брили наголо, одевали в какие-то мальчишечьи штанишки. Я становилась похожа на мальчика да и была довольно озорным, веселым ребенком... Потом, уже взрослой, я долгие годы ездила отдыхать на озеро Селигер. И еще. очень любила крымский Коктебель. Разные, непохожие места, каждое привлекает по-своему... Коктебель – море, горы, дикий вольный простор. Все здесь величественно и сурово... А Селигер – зачарованный край. Байдарка, заросли камышей, белое «поле» кувшинок... Я брала в байдарку патефон и уплывала одна далеко-далеко, в какую-нибудь уединенную заводь, слушала там пластинки. И удивительно сливались музыка и лесные шорохи, плеск воды... Тут всякие фантазии приходят в голову... Нынешней осенью, после долгого перерыва, я снова была на Селигере и снова за веслами вспомнила давние маршруты...

Все впечатления жизни, искусства, природы собираешь внутри себя, вроде как в свою «заветную шкатулку». И важно хранить это, не расплескивать, не разбазаривать. А потом все это в твоем искусстве обязательно как-то скажется...

Когда обо мне говорят какие-то хорошие слова, не могу сказать, что это неприятно, конечно, лучше, если хвалят, а не ругают, но происходит все потому, что мы были первыми... Нам довелось, первыми какие-то вещи делать. Кого же видели? Нас. Значит, мы и запомнились – какая бы, к примеру, и я ни была – хуже или лучше...

Мы первыми показали наши спектакли за рубежом. В 1956 году в Англию впервые поехала труппа Большого театра. Кого же видят? Нас. О нас и заговорили. Сейчас зарубежные гастроли уже привычны для всех театров. А тогда каким это стало событием...

Первый наш спектакль в Лондоне – «Ромео и Джульетта»... Помню, мы подсматривали из-за занавеса: что за публика, какие они, лондонцы? И – представляете?! – волосы розовые, синие, золотые; наряды, смокинги в зале, невероятные вечерние платья, причудливые шляпы... Казалось, вроде не там, где мы, сцена, а там, где они, сцена.

Начался балет, закончился первый акт, закрылся занавес, и мертвая тишина. Мы решили: все. Кончено. Тишина – в зале, тишина – на сцене. Провалились! И не знаем: открывать занавес или не открывать? Наверное, прошли секунды, но они были безумно страшными. А потом обрушился шквал аплодисментов. Мы открыли занавес и увидели: весь зал стоит. Куда подевалась неприступность этой чопорной публики!

Мы выходили из артистического подъезда, длинной шеренгой стояли полицейские, и все равно мы не могли пройти, нас ждала толпа зрителей, нас буквально щупали: живые ли мы, настоящие ли. И так – все дни гастролей. И оказалось, что лондонские зрители и веселые, и любопытные, и дружелюбные...

Случалось ли, что я бывала целиком довольна своим выступлением? Редкие, редкие случаи, когда на сцене вообще забывала сама себя – где нахожусь, что делаю. Это самые счастливые для актера минуты. Но, по-моему, никогда ни у кого не бывает, чтобы получалось все. У себя не помню такого...

...Хотелось станцевать балет о наших современницах. Немножко мне довелось показать современность в «Красном цветке». По существу, единственный балет, куда я вложила все то, что думала об образе современницы. Партия Тао Хоа нравилась тем, что в ней были героические, если хотите, социальные черты, в какой-то степени это непривычно в сравнении с другими моими ролями.

А как хотелось станцевать спектакль на русскую тему – о русском человеке, о русском характере! Не знаю, что это могло бы быть. Тургенев, Чехов... Но в мое время такого балета поставлено не было. Замыслы были. Но, к сожалению, мне не пришлось их осуществить. Не осуществилась для меня и «Жанна д'Арк». Мы уже работали над этим спектаклем, ставился он в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, но просто нелепость помешала... В свое время случались трагикомические вещи. Вот случай, скажем, при сдаче «Жизели»: нас просили сделать вместо могилы скамейку, как в парке культуры, на которой Альберт мечтает, а Жизель в грезах ему кажется. Удивлялись, что Жизель умирает, да еще в балете. – кладбище? Бывали такие курьезы...

В роли Жанны д'Арк мне интересно то, что героиня одержима. Одержима верой. Она, а не кто-то другой может совершить такое, что переменит жизнь людей. В то время люди были религиозны, конечно. Но главное – внутренняя ее вера, и не важно, кем-то свыше или не свыше она внушена. И этим, мне казалось, стал бы интересен, глубок спектакль – благоговением перед одержимостью. А не просто брать шпагу и сражаться. Конечно, это тоже очень достойно, но то другая одержимость. Короче говоря, долго спорили. Общей точки зрения не нашли. Я отказалась от роли, хоть и прорепетировала уже весь первый акт. Стало неинтересно делать прямолинейный образ, хотелось более сложный, нелобовой, психологический смысл вытянуть из роли.

Мне очень хотелось станцевать «Снегурочку» – не просто сказку. Любовь, которая растворяет человека... Есть какие-то вещи, испытав которые, человек теряет себя. Недозволенные как бы. Все в жизни, казалось бы, достигнуто, и вдруг человек теряет все. Вот так хотелось почувствовать, поискать...

Говорят, в театре, в балете особенно, существует понятие амплуа. Но сейчас я думаю, что нужно пробовать разное.

К примеру, сейчас я репетирую с ученицами «Дон Кихот» и показываю то, что сама не танцевала. А когда начинаю показывать, сама попробовать, как мы говорим, вполноги, то, в общем, мне кажется, что, наверное, я это смогла бы. Работая с молодыми, делаю как бы то, что не сделала сама... Я намного их старше. Они мне могли бы быть и детьми и внуками... Но я не очень чувствую разницу, мы находим общий язык. Уже двадцать лёт я педагог-репетитор, но, пожалуй, метода, как такового, какой-то специальной разработки у меня нет. Интуитивно находишь что-то в зависимости от того, с кем работаешь. Они уже сами народные, заслуженные, лауреаты – Нина Тимофеева, Екатерина Максимова, Владимир Васильев, Светлана Адырхаева, Людмила Семеняка, Ирина Прокофьева, Нина Семизорова. Несколько раз в год ко мне приезжает на занятия из Душанбе Малика Сабирова. Так повелось с тех пор, когда она приехала в Москву перед конкурсом в Варне и я помогла ей подготовиться к выступлениям.

У каждой балерины – свои природные данные, свой темперамент, способности, и работаешь с ними по-разному. Я стараюсь понять их и помочь им понять самих себя. Конечно, мы упорно отрабатываем технику танца, безукоризненная техника просто необходима. Без нее о создании образа и говорить не приходится. А бывает: всю репетицию говорим, говорим, советуемся, вместе думаем о характере героини предстоящего спектакля. И в разговорах рождаются какие-то истины, придумываются какие-то новые мотивы, штрихи роли. Но... их надо выразить танцем. Как? «Покажите», – говорят мне. Я немножко подсказываю, но стараюсь не показывать полностью, иначе невольно скопируется. А им нужно найти свое, самим думать, искать. Приходится как-то балансировать – направить, а потом дать творческий простор. И характер у каждой балерины свой: одна очень увлекается, другой все быстро надоедает, одна трудолюбива, другая не прочь полениться... И это учитываешь. Если уж говорить о методе, то для каждой балерины, с которой я занимаюсь, нужен свой индивидуальный метод. Они танцуют разные партии, разные спектакли. И каждый раз мысленно я танцую вместе с ними...

Я смотрю каждый спектакль, когда танцуют мои ученики. Как педагог, замечаю, где и что неладно. Но иногда вдруг неожиданно для себя отвлекаюсь и смотрю просто как зритель. Вот это – большое счастье. Случается такое, когда есть главное – настоящая одухотворенность, это притягивает, и уже не важны тогда в отдельности одно движение, второе, третье... В этом смысл нашего искусства, как я его понимаю. Во имя этого и работаешь.