Вышел Лукашин из виноградовского балка на улицу, в серые густые хвосты снега нырнул, а в ушах у него все еще полоскалось резкое, громкое:

– И ты думаешь, Виноградов, он докорябается? Не сдаст? Не пришлось бы тебе голову на плаху класть.

– Не придется, – зло пробурчал Лукашин, выплюнул изо рта снег, – докорябаюсь! Назло докорябаюсь!

Злость не самое лучшее подспорье в работе. Как и слепой азарт. Или стремление помочь всем и вся, за которым упускается дело собственное, к коему приставлен. В общем, работа требует к себе ровного, заинтересованного и, так сказать, постоянного отношения.

Чего только не передумаешь, когда находишься в дороге, кого только не переберешь по косточкам под звонкий, пионерский какой-то стук тракторного движка, поглядывая в залепленное снегом ветровое стекло на рыхлую белую материю, разрубаемую гусеницами! И детство вспомнишь и маманю свою, которая всегда видится Лукашину с аккуратной молочной крынкой-махоткой в руках – давно уже умерла мать, а все вспоминается, все блазнится она. Отец ушел из жизни еще раньше – погиб на фронте, когда Тулу от Гитлера оборонял. Лукашин пацаном еще в ту пору был, в третий класс ходил, и не запомнил он отца совсем, выветрился батя из памяти – вот ведь какая жестокая вещь.

Перед радиатором трактора что-то мелькнуло – то ли снеговой хвост, то ли разбуженный песец отпрыгнул в сторону. Лукашин быстрым движением руки сбросил газ, почувствовал, как сзади, за кабиной, заскрипело что-то тяжелое – это на трактор навалились сани, груженные глиной. Лукашин поморщился, будто ему, а не мощной железной машине было тяжело, потянулся, протирая стекло ладонью, – что там? Вгляделся в чистый, не залепленный снегом пятачок стекла. Ничего. Почудилось, видать.

И вновь потянулась дорога. Впрочем, какая там дорога – нетореная целина, по которой и нога-то человеческая ступала, может быть, один раз в десять лет. Тундра. Ровное, промерзлое и засыпанное снегом поле.

Пурга тем временем все усиливалась и усиливалась. Если раньше Лукашин мог хоть что-то разглядеть в ветровом стекле: между снеговыми наслоениями были видны чистые участки, пятачки, в которые тундра просматривалась метров на двенадцать – пятнадцать, – то сейчас и эти пятачки залепило, и Лукашин стучал кулаком по стеклу, чтобы сбить налипь, но даже если ему и удавалось это сделать, все равно ни шута не было видно. Снег сгустился, сделался плотным, фары трактора упирались в него, как в стенку.

Хорошо, что хоть тундра тут ровная, как бильярдный стол, шары по ней гонять без запинки можно, ни обо что не споткнутся, так что совсем неважно, пробита сквозь тундру дорога или нет. Тундра, она как степь. И снега тут никогда много не бывает – все время ветер его подгребает, уносит на материк.

Неожиданно сильно, с напором взвыл ветер, надавил на кабину так, что заглушил звяканье и стук мотора. Затрещали, запели тонко металлические переборки, перекрытия, стояки. Лукашину сделалось тревожно.

А вдруг он заплутает? Ведь заблудиться в этой воющей страшной тундре ничего не стоит, зарубок и отметок тут почти никаких. Направление одно – двигаться на север, строго на север. В пятнадцати километрах от гугинской буровой он должен натолкнуться на столбы электропередач – пока еще не оснащенные, без проводов, их тянули осенью в тундре и остановились на полдороге – помешали холода и вьюги. Столбы эти прямо в бригаду и приведут. Да потом и сам Лукашин не вчера на свет родился – дорогу он знает.

Снова где-то рядом ахнул взрыв ветра, будто лопнуло пушечное ядро, снеговой заряд потряс кабину, заставил застонать металлические суставы ее.

Лукашин покрутил головою: н-нет, подлюга, не возьмешь, не одолеешь, все равно до гугинской буровой доползу, все равно. Он сделал перегазовку и двинулся дальше.

Неожиданно на память пришел разговор с виноградовским заместителем крикуном Поседко, и Лукашин почувствовал, как скулы у него наливаются чем-то горячим, а внутри, тесня грудь, рождается злость. Конечно, Поседко не совсем нормальный человек – закомплексованный он, рост-то вон какой, метр с кепкой, а честолюбия отпущено на двухметрового гиганта, вот отсюда и берет исток химическая реакция, ножницы эти и рождают злость.

Проехавшись таким образом по Поседко, Лукашин успокоился.

И вдруг увидел, что перед радиатором трактора возникли три черные точки, испугался: а вдруг полярный медведь, нельзя давить зверюгу – отвернул в сторону. Три черные точки исчезли. Невольно вспомнилась одна история.

На их полуострове, на самой северной точке, у бровки океана стоит поселок. Небольшой – засыпушек тридцать всего. А в полукилометре от поселка, подле аэродрома, которым снабжается не только поселок, а и весь Северный морской ледовитый путь – склады. Там же, у складских бараков, – магазины, продуктовый и промтоварный. От поселка к складам ведет дорога, по ней ходят люди, ходят машины – в общем, она наезженная. И вот какая вещь – на этой дороге стали появляться белые медведи. Подстерегали людей, когда те шли с продуктами, отнимали у них авоськи с маслом и говяжьей тушенкой и уходили в тундру. Тех, кто шел без продуктов, не трогали. А разглядеть полярных медведей в серой слепой мгле полярной ночи было чрезвычайно трудно: они будто были растворены в воздухе – невидимки, и только. Распознают медведей здесь по трем черным движущимся точкам – носу и глазам. Когда в невесомости, в серой крупе остекленелого полярного воздуха перемещаются три черные точки – значит, берегись – следом идет медведь. Морду зверь поднял, глазами стреляет в спину, нос настороже держит.

Но самое поразительное: медведи знали, что их выдают нос и глаза, и стоило человеку с лакомой продуктовой авоськой замедлить ход, оглянуться, как медведи тут же замирали и прикрывали лапой глаза и нос. Честное слово.

Но белые медведи там, на севере полуострова, у океана, водятся, сюда же, в глубину тундры, они не забредают, здесь им делать нечего. Так что три черные точки просто примерещились Лукашину, приблазнились.

Ровная дорога всегда утомляет, она муторна. И поговорить не с кем. Не с самим же собой вести душеспасительные беседы?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.