Там, где горел очаг

– Мука, ты это про Кайыпбека никак? Несчастная я теперь ведь, Мука. Потеряла я его. – Схватив старика за руку, она разрыдалась в голос. – Не слышу я тебя. Заложило наглухо уши. Последние слова, которые я услышала, это: «Нет теперь твоего Кайыпбека». После этих слов мир лишил меня слуха. Мир не говорит со мной. Тихо-тихо. Но нет! Это я сама не стала ничего слушать. Мне не хотелось больше слушать шум этого мира. Зачем мне слушать? Зачем мне его шум? Все равно ведь в этом шуме я не услышу больше голоса моего Кайыпбека. Его смеха. Шороха его шагов. Не хочу слышать!

Шынаркуль плакала долго. Мука пробовал ее утешить. Утешая, и сам прослезился.

Потом Шынаркуль принесла куман2 и таз, полила воды на руки Муки, дала ему полотенце. Расстелила дастархан3.

Мука начал раздеваться. Сняв борик4 с головы, положил у стены. Хотел было и чапан стянуть, но, когда развязал пояс, из кушака, выпавшего из-под него, высыпался урюк. Некоторые плоды подавились. «Жаль, одеяло запачкают», – подумал Мука и начал было собирать их, но тут с радостным возгласом подскочила Шынаркуль.

_________

1 Тор – почетное место для гостя.

2 Куман – кувшин.

3 Дастархан – скатерть.

4 Борик – головной убор.

– Бог ты мой, да ведь это из вашего сада урюк! Все еще плодоносит, а? Как нескончаема щедрость твоя, природа! Все еще сочные! Каждый – с детский кулачок. Желтые-прежелтые... Ну прямо золотые!

Шынаркуль с удовольствием жевала урюк. Лицо ее просветлело, даже глаза, в которых как бы навечно затаилась печаль, оживились. Мука, взяв один урюк, начал вытирать его о край дастархана, и Шынаркуль одернула его:

– Ты к чему вытираешь-то? Бывало, мы с Данекер так и ели – боялись, что вкус испортим, если мыть будем.

Мука положил урюк в рот. Особенного вкуса он не почувствовал – чуть даже отдавало водой, – но виду не подал.

– Помнишь, Мука, в молодости-то, бывало, мы с Данекер сиживали эдак в тени тальника и целыми часами напролет раскалывали орешки. А вы с Кауленом еще шикали на нас, дескать, не для того мы вас брали, чтобы вы тут орешками щелкали. Ругались вы, а нам это милее вашей ласки было. Мы в ответ только смеялись. О господи, какие мы тогда счастливые были!

Шынаркуль, говоря это, смаковала урюк, словно желала сохранить в памяти его вкус. Взяв еще один, сказала:

– Мука-ay, остальные ты уж прибери. Детям отвезешь. Пусть отведают. Слышала я, что женился ты. Поздравляю! И от нее, говорят, дитятко народилось... Да-да, завяжи в узел, привезешь им, все же с земли дедов. – Пройдя в смежную комнату, вынесла оттуда белый платок, который, видно, не надевала еще. Оставшегося урюка не очень-то и много было. Старик подумал: «К чему их везти в аул?» Но обижать Шынаркуль не захотел. Собрав урюк в платок, он положил его в карман чапана.

Еще через некоторое время Шынаркуль подала чай. Измученный жаждой Мука пил чай долго, истекая потом. Поел в охотку и мягкой лепешки со сливочным маслом. Почувствовал себя веселее. Хотел было порасспросить Шынаркуль о том о сем и продолжить таким образом беседу, но, вспомнив, что та не слышит, замолчал в раздумье. Зато разговорилась сама Шынаркуль:

– Одним-единственным домом я здесь живу, Мука-ay. В позапрошлом году твой Белжигит перевез отсюда всю ферму. Вот в этой стороне за двумя холмами есть участок соседнего совхоза. Поле у них там. Вот туда и хожу. Сахар и чай там прикупаю.

Мука кивнул головой: дескать, слушаю тебя.

– После годовых поминок по Кайыпбеку невестка уехала к своим родственникам. Что же мне делать, не могла же я ее остановить, погоди, мол. От Кайыпбека детей она не понесла. А если бы понесла, как знать, может, и осталась бы со мной в доме?.. На роду, видно, написано мне одиночество. Вот и осталась одна со своими слезами. Не проклинала я ее, что уходит, дала ей свое доброе благословение. Сказала только: «Это первый твой порог, который ты переступила за мужем, – не забывай про него». И она при прощании расплакалась, что же ей делать? Хотела она уходить, что ли? Не осталось, значит, для нее интереса в доме. Пусть ей повезет в жизни. Пусть счастье улыбнется ей!